Татьяна Молчанова - Дело о таинственном наследстве
– Операцию, конечно же, не заменило, но вот настроить больного на хорошие мысли – это первейшая ваша обязанность. Семен Николаевич, мне даже странно, что я вам об этом говорю. Не вы ли каждый божий день поднимаете людям тот самый дух, утешаете и предвещаете полное всем выздоровление? Отчего же вы это делаете – не от предписанных же лекарям инструкций?
Саша подал с поклоном Никольскому очередной бокал вина со словами:
– А оттого, что врач вы отменнейший и прекрасно понимаете, что на вас, как на Бога, смотрят те, кто в болезни пребывают. А ведь Бог не может быть бездушным?
Рука Никольского чуть дрогнула, мягкость его лица сменила как-то резко проступившая усталость, и даже некая тоска появилась в нем.
– Э, как вы сказали, – тихо промолвил он. – Бог ведь не может быть бездушным… – Он приблизился к уху Орлова и почти прошептал: – Мой милый, я видел столько страданий, что почти уже сомневаюсь в этом…
Полковник Захаров стоял отчего-то чуть ли не сердитый. Небольшой шрам на его щеке покраснел.
– Я навидался достаточно за три войны: и величайшее проявление духа, и его же трусливое подобие. Всякое было, и вот что я вам скажу. Можно не залезать в высокие материи. Все гораздо проще. Многие люди, знаете ли, без всякого философствования пытаются себя на мажорный лад настроить. Потому как ежели не встанут они тотчас же и не пойдут, скажем, на вечерний кусок хлеба заработать, то прямо и помирать можно сразу. А жить-то хочется. Инстинкт это, понимаете, выжить любой ценой. Встроенный как компас в нашу сущность. Вот этот-то инстинкт удивительные дела может творить. Иногда смотришь: и незачем жить-то больше. Или болезнь какая неизлечимая, или в холоде и голоде, а цепляются, остатками сил, бессознательно цепляются, сами не понимают зачем. А затем, что стрелочка-то компаса одну сторону, одно направление показывает – жить. Звериное этакое. Надеждой это называется, что еще секунда, минута, день – и все изменится, все станет лучше. Вот это и есть самое удивительное в нас, такая сила веры…
Многие, окружившие спорщиков, согласно закивали.
– Эх, Семен Николаевич, – шутливо попинал граф Никольскому. – Такую тему задали, что… Что вам? – внезапно нахмурился граф на подошедшего Самойлина, посмевшего тронуть его за локоть.
Тот потянул графа чуть в сторону и, помявшись, протянул записку. Заговорил тревожно, приблизившись на не приятное для Орлова расстояние:
– Граф, простите, не моя это роль – в посыльных быть. Но, знаете, никогда не видел сестру в таком волнении. Шепчет: «Только бы успеть, только бы успеть…» – и руки ломает.
Орлов развернул записку: «Граф, – было написано там. – Клянусь вас больше никогда не беспокоить, но речь идет о жизни и смерти. Умоляю вас, уделите мне 10 минут. Я жду вас в дальней беседке. Софи».
Наташа, подходившая было к графу, чтобы, наконец, поймать его для разговора, только топнула от досады ножкой, увидев, как он опять куда-то уходит.
* * *Да, вечер этот был совершенно особым для многих людей, имевших счастье проживать в Порховском уезде. Пока недоумевающий граф шел к дальней беседке, а Наталья, в ожидании его возвращения, занялась прямыми обязанностями хозяйки вечера (а именно села за фортепьяно), кое-кто занимался вещами уж абсолютно странными.
В тот самый момент, когда Наташа приподняла руки, чтобы опустить их на клавиши, Антон Иванович завыл. Он сидел на ковре посреди своей комнаты и выл. Почти так же, как и сегодняшней ночью, когда невозможно было сдержать охватившее его бессилие и разочарование.
Ночь после разговора с тетушкой он не мог заснуть. Сначала читал-перечитывал в который раз данные ему документы. Думал и сопоставлял. Глядя на чертеж Феофаниного дома, пытался чертить сам. Но ум дражайшего родственника работал боязливо, медленно и без фантазий. Для вдохновения Антон Иванович вытянул синего бархата мешочек и аккуратненько его потряс. На ладонь выкатился изумительной красоты бриллиант. Крупный, с голубоватым отливом, он был совершенен. Полюбовавшись, Антон Иванович снова уткнулся в самую главную бумагу, в которой было написано:
«Чтобы очень просто, но без догадливости – будет мало и без продолжения внизу самом, что посложнее, для ума пытливого – будет посередке в дереве французском, ну а там наверх можно выскочить, значит, заслужил».
«Дерево французское» ему никак не давалось, хотя планы были, что все столиком и закончится. Ошиблись, значит. Антон Иванович поморщился, вспоминая пройденные унижения: в кустах в чужие одежды переодевался, скоморохом себя перед тетушкой выставлял, гнал в лес, когда ему так боязно было! Уж всем святым угодникам молился. Хорошо, с маскарадом помогли, да объяснили, да и утешили потом, уже после, когда столик-то пустым оказался. Как в его-то годах такими делами заниматься?! Топор в руках держать. Всю спину сорвал, до сих пор везде больно. А оказывается – не так пошли! Антон Иванович попробовал бриллиант на зуб, ласково погладил его и нахмурился.
«Ну это уж мы теперь сами попробуем, пусть чего попроще, но что внизу – мы нашли. Наше теперь, все наше будет…» Когда часы пробили два по полуночи, нетерпение его стало невыносимым. Он понял, что не в силах дожидаться следующего дня, чтобы спуститься в подвал. Да и вот оказия же: вечером к Зинаиде, кухарке, полюбовник пришел. Та отвлеклась, конечно, и он ключ от дверки в подвал по такому случаю своровал. Чтобы уже не со стороны окошка, а вполне удобно, через дверь под лестницей. Ключ лежал в кармашке жилета, бриллиант подбадривающе блестел, и нервы беспокойного родственника не выдержали. Он осторожно, как и в первый раз, прислушиваясь к тишине, спустился вниз, прокрался к двери в подвал, тихонько открыл ее и спустился вниз… Как спустился, так и поднялся… Балка с дырой, накануне пробитой его рукой, бриллиантов в себе больше не обнаруживала. Срослась с потолком намертво: состарившееся дерево было просто каменным. И бесполезно было стучать по ней, трясти, шарить рукой в этой странной случайной дыре… Да, это был не хрупкий французский столик! Тогда-то Антон Иванович и взвыл первый раз. Он понял, что для того, чтобы добраться до всего остального, если оно там есть, ему придется нанимать работников, чтобы сначала раздолбить балку, а ежели и там ничего нет, то надо будет сносить весь дом. А как его снесешь, если в нем живут? Да и работники шуметь будут… Совершенно обессиленный последними сделанными открытиями, он, осторожно подложив ключ в Зинаидин передник, вернулся к себе в комнату. А там с более или менее прилично выглядевшим до сих пор старичком произошла страшная метаморфоза.
Все его лицо ощерилось в злобной и одновременно жалкой улыбке. Он очень сильно, несколько раз кулаком ударил себя по голове и вцепился зубами в руку, чтобы не закричать.
«Капкан, опять мы попали в капкан. Проклятое место, и они держат меня, и ничего не получается. Только руки протянуть, а по ним железом каленым, и ненавидят все вокруг. Стар, жалок, неумен и мешаю, всем мешаю. Этот использует, эта из жалости держит, завещаниями пугает, а этот вообще смеется всегда, презирает. Да оставьте меня!» – застонал он в прокушенную до крови руку. И затрясся, заплакал, не разжимая зубов.
Казавшиеся слишком крупными на этом морщинистом, исхудавшем за несколько часов личике слезы попадали вместе с кровью в рот. Отвратительный, тошнотворный вкус. Вкус его собственного тела, его страхов, вкус безнадежности и надвигающейся смерти. Антон Иванович подбежал к рукомойнику и склонился над ним. Его рвало. Рвало так, будто внутренности пытались изрыгнуть саму сущность этого несчастного полусумасшедшего человека. Так и случилось. Только исторгнуты были остатки разума и человечности. И когда Антон Иванович умылся и посмотрел в зеркало, лицо его было весьма покойно и глаза смотрели умильно и ясно. Он вспомнил одну маленькую сценку, давеча произошедшую, и понял, что еще многое можно исправить и очень легко. Посмотрел на часы, порылся в ящичке, вышел из комнаты на какое-то время, затем вернулся, лег в постель и покойно заснул.
А вот теперь сидел на ковре посреди комнаты и выл. Но уже не от отчаяния. От нетерпения…
* * *Опустившаяся на сад ночь была обрамлена сияющими разноцветными садовыми фонариками с земли и рассеянным лунным светом с неба. Легкий ветерок не давал заснуть кустам и деревьям, тормоша их за ветки. Те вздыхали и выпрямлялись, тянулись листочками к луне, вслушиваясь и всматриваясь в ее беспокойную красоту. Граф быстрым шагом шел к беседке. Что понадобилось этой циничной особе на сей раз? Жизнь и смерть – как патетично! Типичное выражение истерика. Или – или, полутонов они в жизни не видят! В сильнейшем раздражении он взбежал по ступенькам. Софья Павловна при виде него вскочила со скамейки и бросилась навстречу.
– О, благодарю вас, благодарю! Граф, простите, что я…
– У вас есть 5 минут, чего вы хотите? – холодно оборвал ее граф.
