Татьяна Молчанова - Дело о таинственном наследстве
Уж больно надоели все эти тайны! И Наташа решилась: тихо и отчетливо она произнесла:
– Вам лучше отказаться от того, что вы задумали!
Софья вздрогнула и уронила пахучий платок.
«А платочек-то мятными лепешками пахнет!» – пискнул голосок. И Наталья мгновенно вспомнила как недавно, выходя в прихожую, заметила Софью, которая как будто что-то искала в вещах гостей. Наталья тогда подумала, что та ищет что-то свое. В прихожей чувствовался тот же легкий мятный запах… И этот же запах в доме… В доме Феофаны Ивановны! Та любит пожевать мятные подушечки, говорит, сердцу полезны! Что же это, выходит, Софья в вещах Феофаны Ивановны рылась? Голосок радостно пискнул: «Да!» – и тут уже Наташа, будучи абсолютно уверена в какой-то Софьиной подлости, заговорила тихо и четко:
– Я знаю правду про карточную игру, я знаю правду о ваших с графом отношениях, я знаю, что вы решились ему мстить, что вы хотите сделать это сегодня, в моем доме. Что бы вы ни задумали, я знаю, что вы ворошили вещи Феофаны Ивановны, а теперь вот оттирали пальцы от мятных пастилок, которые, как известно, вы не потребляете ни в каком виде. А вот Феофана Ивановна даже очень любит. И… И, Софья Павловна, вам лучше отказаться от того, что вы задумали…
Все внутри Наташи во время этой речи дрожало и боялось, но внешне ее потемневшие сверкающие глаза и сжатые кулачки выдавали твердую решимость. Зюм как-то резко дернулась и уставилась на Наташу с совершенно перепуганным лицом.
«Попала! – внутренне заликовала Наташа. – В яблочко!»
Софья Павловна отшвырнула платок, поправила воротничок, закашлялась, потом невесело рассмеялась и вдруг начала рыдать.
Горько и безутешно. Наташа даже испугалась, никак не ожидая такой реакции от обычно сдержанной и холодной Софи. А та что-то всхлипывала о неразделенной любви, о непонимании, о загубленных годах. Наташа, не зная, как остановить эту истерику, не нашла ничего лучшего, как робко дотронуться до плеча рыдающей женщины со словами:
– Ну-ну, полно, ну не все же так плохо. Вот вы плачете, и хорошо, и поплачьте, легче станет…
Софья с отвращением сбросила Наташину руку и, уже не рыдая, а стиснув зубы, лихорадочно прошипела ей в лицо:
– Да что вы знаете о жизни, что вы-то здесь пришли меня попрекать, я всю свою жизнь его ждала и что же, что? От меня отворачиваются, отшвыривают, а я же не сделала ничего плохого, я ведь уже не та, не та! – закричала Софья и, вдруг как-то обмякнув, уже сама уткнулась Наташе в плечо и заплакала, но уже тише, тише…
Наконец, поток слез иссяк. Наташа, сама уже дрожавшая и напуганная, помогла Софье сесть прямее и молча подала ей свой платок. Зюм угрюмо вытерла слезы и кончиками пальцев потрогала свое подурневшее и распухшее лицо. Несколько минут посидели молча… Затем Софья, прищурившись, посмотрела на Наташу. Как бы оценивая.
– Да, хороша… – протянула она. – Что в вещах рылась, да не рылась я там – письмо просто Феофане положила. Коробку вот задела с этими лепешками, – и она опять с ожесточением принялась тереть пальцы уже Наташиным платочком.
– Фу, – покривилась Софья, – никак не оттирается. – Да чего вы на меня так смотрите! Правду я там описала. Про поездки графа по Европам, про брошенных женщин, про скандальные карточные партии. Феофану хотела предупредить, чтобы не давала она графу за вами волочиться – не партия он вам.
Софья усмехнулась и опять, чуть сощуривши блестевшие глаза, посмотрела на девушку.
– Ну сами подумайте, какая любовь может быть у него к вам? Так, новизна впечатлений. Если наш граф до сих пор во всей России и Европе не сыскал себе пару, глупо было бы предполагать, что найдет ее здесь. А ваше бедное сердечко не выдержит, тосковать будете, плакать. Ну это коротко, что в письме было. Думаю, тетушка бы немедленно графа на ковер вызвала, отчитаться заставила. Я бы еще к ней съездила, порассказала кой-чего. Ведь что Феофана знает об Орлове? Да ничего почти! Всегда где-то пропадал, а потом вдруг на отдых колена приклонить приехал. В общем, может, и расстроилось бы что у вас! – Софья вздохнула, потом устало махнула рукой. – Да большой беды бы не было. Так, скандалишко. Я поначалу вообще ведь извести хотела и его, и тебя. Поверь, труда бы мне это особого не составило. А потом, вот так мелко только…
Боже мой! – воскликнула она, опять этим вскриком напугав Наташу. – Как же это все глупо! – Слезы снова показались на ее глазах. Чтобы не расплакаться, Софи с силой прикусила нижнюю губу. Наташа мимоходом отметила, что теперь понимает, отчего такое количество мужчин теряет от вдовы голову. Безусловно, необычайной красотой обладала Зюм. Вся в постоянном страстном, почти надрывном движении. Тело, ни на минуту не остававшееся покойным, – то взмах рукой, то наклон волнительного выреза к собеседнику, то нога на ногу – так, что оборка платья вспархивала, открывая более чем допустимое зрелище Софьиных ног. Щеки вспыхивали в такт повышенного голоса и мгновенно бледнели, когда вдова срывалась на страстный шепот. Густые волосы всегда как бы растрепаны, и взгляд… Так стремительно менялось выражение Софьиных глаз, что такой калейдоскоп пронзительности, грусти, отчаяния, вопроса, веселья собеседника прямо-таки гипнотизировал.
И вот этот взрывоопасный механизм, оживленный Богом на погибель мужскую, сидел сейчас и смотрел на Наташу.
– Пропала Софья, закончилось веселье, – шептала вдова. – Так Бог с вами, – ее взгляд на Наташу был странен: застывший, невидящий… – Любите, радуйтесь… А ведь могла бы… – прошептала она, – могла…
– А вы хоть знаете, что Никита застрелился? – тихо спросила Наташа.
– А отчего я, по-вашему, в этом уезде сижу? – зло ответила Софья и тут же улыбнулась: – Ах, как хорошо я эту историю для тетушки пересказала… – и вздохнула. – Ну что мы здесь сидим, может, Феофана уже сердечные капли там просит! Идемте, что ли…
И две женщины – одна, не имеющая слов, чтобы что-то сказать от открывшихся ей неведомых сторон человеческого поведения, другая – полная злобы и разочарования, – поспешили к дому.
Наташа вошла за опередившей ее Софьей в переднюю и увидела, что та уже сжимает в руках листы бумаги.
– Держите! – промолвила она напряженно. – Можете теперь всем все рассказать, если хотите, но, – Софья засмеялась тихим глубоким смехом. – Не знаете вы графа! Всей правды все равно не знаете. Мужчины при всей своей сумасшедшей романтичности, внезапно ими овладевающей, остаются, прежде всего, мужчинами! Животными, которые, имея возвышенные виды на одну, попутно, по желанию тела, идут в публичный дом или находят понимающую их женщину. И никогда вам, нежным и романтичным цветам, не скажут об этом, целуя вас теми же самыми губами, которыми еще час назад касались подрумяненной щечки гулящей!
Последние слова Софья уже прошипела, дав прорваться чувству ненависти к перепуганной и оскорбленной этой тирадой Наталье. Рассмеявшись тихим гортанным смехом Наташиному испугу, она, резко отвернувшись, вышла обратно в сад.
Наташа же поднялась к себе и спрятала мерзкое письмо подальше, думая, что, видимо, истинную натуру человека ничто не может скрыть. Достаточно посмотреть сначала на кающуюся, а потом на истекающую злобой Зюм. Она вздохнула грустно, поправила волосы и спустилась к гостям.
* * *Там, в гостиной, вовсю разгорался спор между графом и доктором. Прислушавшись, Наташа поняла, что речь идет о любимой теме Никольского: сути физического и духовного в натуре человеческой. Вокруг спорящих образовался небольшой, дымный от сигарет кружок. Говорил Орлов:
– Милый доктор, но это мнение мое, можете со мной не соглашаться. Только один Бог знает, что в нас первично. Я считаю, что дух человеческий всегда может если не победить, то помочь немощному телу. Ведь вы сами в своей практике, возможно, наблюдали необъяснимые случаи исцеления. Когда больной одним только неистовым желанием жить побеждал смертельную болезнь и, напротив, какой-нибудь меланхоличный фаталист, подхватив легчайшую простуду, говорил себе, ну все, теперь я точно умру. И сколько ни пользуй его лекарствами, он умирает в полном соответствии со своим убеждением.
– Да, да, да, – улыбался в удовольствии от спора доктор Никольский. – Некоторые философы не только современности нашей, но и весьма древние замечали эту взаимосвязь. Что человек ест, то он и есть, что человек думает, то и происходит. Однако, друг мой, одними мыслями далеко не уйдешь. Вот, допустим, – доктор чмокнул сигаретой и выпустил изящное кольцо дыма, – пациент мой животом мучается страшно. Я ставлю диагноз воспаленного кишечника, и, чтобы несчастного от смерти исцелить, надобно срочное вмешательство хирургическое. Проще говоря, должен я ему живот разрезать и часть кишки удалить. Как вы думаете, если бы в этот момент я предложил больному усиленно подумать, что он здоров, заменило бы это операцию?
– Операцию, конечно же, не заменило, но вот настроить больного на хорошие мысли – это первейшая ваша обязанность. Семен Николаевич, мне даже странно, что я вам об этом говорю. Не вы ли каждый божий день поднимаете людям тот самый дух, утешаете и предвещаете полное всем выздоровление? Отчего же вы это делаете – не от предписанных же лекарям инструкций?
