Влюбленный злодей - Евгений Евгеньевич Сухов
– Я весь внимание.
– Мне бы очень хотелось узнать подробности этого происшествия, как говорится, из первых уст.
– Я что-то слышал об этом, – в задумчивости произнес барон. – Но сейчас, к сожалению, припомнить обстоятельств дела решительно не могу, – виновато развел он руками. – Вот что… Вам надлежит обратиться к приставу Протасову. Неудавшийся утопленник прыгнул с набережной в его части города… Вызвать вам его?
– Да, будьте так добры, – кивнул я.
Пока я ожидал прихода пристава Протасова, полицеймейстер Таубе спросил меня, как успешно идет мое расследование дела отставного поручика Скарабеева, поскольку заинтересованность самого Государя Императора в скорейшем и непредвзятом раскрытии этого дела была известна Александру Александровичу.
– Полагаю, дело близится к завершению, хотя из-за многих неясностей в нем до истины еще далековато, – ответил я, давая понять, что до той поры, пока дело не завершено, никакой конкретики от меня не добиться никому, включая самого полицеймейстера. К тому же я говорил правду: неясности в этом деле имелись, и немалые…
– Если нужна еще какая помощь, мы все, – барон фон Таубе посмотрел на своего помощника по сыскной части Знаменского, – к вашим услугам.
– Благодарю вас, – искренне ответил я.
Пристав одной их четырех городских полицейских частей Дмитрий Михайлович Протасов оказался человеком с юмором и отличной памятью, что для служителя полиции весьма полезное качество. Что же касается юмора, он в любом деле не бывает лишним, а в полицейском – тем более. Поскольку ежели ко всему, с чем приходится сталкиваться по долгу службы, относиться с переживанием, то сердце может просто не выдержать.
– Да, – сказал пристав Протасов, – ту ситуацию я хорошо помню. Двадцать восьмое июня, день весьма прохладный, да еще к вечеру дождь стал накрапывать. Словом, погода мерзкая, особенно не покупаешься… И тут мне докладывают, что днем человек в воду сиганул, утопиться, видите ли, пожелал, да лодочники этого дурня вытащили. Я спрашиваю, откуда это известно? А мне ответствуют, что соседи графа Борковского эту новость сообщили со слов генеральши Борковской… – Дмитрий Михайлович перевел дух. Мы, в свою очередь, – я и полицеймейстер барон фон Таубе с помощником по сыскной части подполковником Знаменским – внимательно его слушали. – Я послал своего околоточного, чтобы тот разобрался. Чтобы выяснить, кто такой, почему решил наложить на себя руки, кто этого несчастного спас, сколько имелось свидетелей этого происшествия и что конкретно они видели. То есть произвести по форме розыскные действия, ибо оставлять таковое происшествие без внимания – значит дать повод к повторению подобного…
– Совершенно с вами согласен, – вставил я.
– Околоточный разбирался с этим делом до полуночи. А наутро явился ко мне для доклада, по которому выходило, что никто в день двадцать восьмое июня в Оку не бросался, и никто никакого молодого человека из реки не спасал. Я к околоточному: «Как так? Верно, ты все это время в трактире просидел или к милашке какой в гости хаживал, поэтому и сказать тебе нечего?» А он мне: «Никак нет, господин пристав, ходил всюду, расспрашивал соседей Борковских, лодочников и перевозчиков и прочих встречных и поперечных… И ответ мне следовал один: никто ни утром, ни днем, ни вечером двадцать восьмого июня, как и двадцать седьмого числа и ранее, в Оку топиться не кидался, и никого из реки не спасали. Все, что говорилось про неудавшегося утопленника и его спасение, – сплошная небылица!»
Ну, я решил перепроверить, правду ли мне сказал околоточный. Походил, поспрашивал. Оказалось – чистая правда. Никто из лодочников про неудавшееся самоутопление даже не слышал. Потом я направился к Борковским, чтобы выяснить, кто выдумал эту басню и с какой целью. Пришел. Спрашиваю госпожу генеральшу: «Вы сами видели, что кто-то в реку бросался? Поскольку всех обошел, кого мог, но никто такого не видел»… «Нет, – отвечает генеральша, – сама не видела, дочь моя видела». Идем к дочери: «Это вы видели, как в Оку человек кинулся, и потом его лодочники спасли?» – «Я, – отвечает. – Он едва не погиб». – «А может, вы знаете, почему он в реку кидался?» – спрашиваю я дочь генеральскую так, для проформы, и вдруг слышу ответ: «Знаю». – «И отчего же» – «От неразделенной любви ко мне», – отвечает генеральская дочь. Я ей: «Что же, это поклонник ваш? Знаете вы его? Как его имя-фамилия?» А она: «Нет, это не поклонник. И как его зовут, не знаю. Я его вообще сегодня в первый раз увидела». – «А откуда же вам известно, что это от неразделенной любви человек утопиться пытался?» – «А он мне сам это написал», – отвечает дочь генерала и письмо показывает. Дескать, письмо это сегодня подбросили…
– Вы его читали? – задал я вопрос приставу.
– Как можно! Это же не мне письмо было, – с некоторым недоумением посмотрел на меня пристав.
– А скажите, – после недолгого раздумья спросил я Дмитрия Михайловича, – какое у вас сложилось впечатление о юной графине Борковской?
– Отвечала она очень уверенно. Будто правду говорила, – посмотрел на меня пристав Протасов.
– А вы полагаете, что она неправду говорила? – быстренько ввернул я приставу новый вопрос.
– Тогда я не знал, что и думать, – чуть поразмыслив, ответил Дмитрий Михайлович. – Судите сами: никто происшествия с попыткой само-утопления не видел, и только одна юная особа рассмотрела его из окон своего дома. Причем она его лично не знает, но утверждает, что неизвестный хотел покончить собой из-за любви к ней. – Пристав немного помолчал. – Околоточный ее рассказ басней обозвал. А я… Я не знаю…
– Хорошо, – записал я рассказ пристава Протасова в свою памятную книжку. – И чем закончился ваш визит к Борковским?
– Я не стал более ничего выпытывать у генеральской дочери и обратился к генеральше: «Как вы желаете, чтобы мы поступили: продолжили розыски этого господина, пытавшегося утопиться… из-за вашей дочери, или оставили все как есть?» – «Я не хочу, чтобы вы давали ход этому делу, – с ходу ответила мне генеральша, и я понял, что решение это она приняла не тотчас. – В конце концов, это касается нашей семьи и никого более». Я не стал с ней спорить, откланялся и отбыл восвояси, – закончил свой рассказ Дмитрий Михайлович и добавил: – У нас настоящих дел невпроворот, так что расследовать басни как-то не с руки…
– Значит, все-таки «басни»? – в упор посмотрел я на пристава.
– Думаю, да, – не очень уверенно произнес он.
– Ну что, одной неясностью стало меньше? – глянул на меня полицеймейстер Таубе.
– Полагаю, что да, – ответил я, – хотя многое еще предстоит прояснить.
– Что ж, удачи вам и скорейшего завершения расследования этого дела, – пожелал барон фон Таубе, как мне показалось, искренне.
– Благодарю вас, – так же с чувством ответил я.
* * *
Вернувшись в свой гостиничный нумер, я поначалу никак не мог понять, что меня так тревожит и не дает привести в порядок мысли. А потом понял: покоя мне не давала странная периодичность всего случившегося за несколько месяцев, а еще то, что все произошедшее так или иначе затрагивало юную графиню Юлию Александровну.
Я достал свою памятную книжку, раскрыл записи и продолжил размышления…
Первые два анонимных письма появились в доме Борковских двадцать седьмого мая.
Двадцать восьмого июня произошел странный случай с попыткой самоубийства в Оке молодого человека (и спасения его лодочниками), чего никто не видел, кроме дочери генерала.
На следующий день, двадцать девятого июня, в особняк Борковских было подкинуто письмо с признанием этого молодого человека в любви и объяснением желания утопиться. Письмо было адресовано Юлии Александровне…
В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое июля было совершено дерзкое нападение на молодую графиню Юлию Борковскую с попыткой изнасилования (чего не случилось благодаря бдительности горничной Евпраксии Архиповой).
Утром двадцать восьмого июля генеральская дочь увидела своего ночного мучителя, прогуливающегося по набережной Оки и посматривающего на ее окна, что можно расценить как неслыханную наглость. Но уже через минуту, когда в окно посмотрел генерал Александр Юльевич, набережная была совершенно безлюдна…
Двадцать
