Влюбленный злодей - Евгений Евгеньевич Сухов
Горемыкин поэтому так мне и ответил:
– Имеете полное право.
– Благодарю вас. У меня вопрос к вам, господин поручик, – повернулся я к Анатолию Де-прейсу. – Скажите, вы уверены, что это именно Скарабеев писал эти анонимные письма?
– Уверен, – без намека на колебания ответил Анатолий Владимирович.
– И вы уверены? – обратился я к подпоручику Архангельскому.
– Несомненно, – кивнул тот и добавил: – Больше некому.
– А откуда такая убежденность? – обвел я взглядом обоих офицеров, остановив взгляд на поручике Депрейсе.
– Во-первых: таких писем писать больше некому, – принялся отвечать на мой вопрос Анатолий Владимирович. – Во-вторых…
– Прошу прощения, – перебил я офицера, – что значит: «таких писем писать больше некому»? Все остальные не знают грамоту?
– Да нет, – усмехнулся поручик. – Окружение генерала Борковского и его семьи представляет собой людей грамотных, даже очень… Говоря, что «таковых писем писать больше некому», я имел в виду, что обиженных генералом людей, кроме Скарабеева, в городе более не имеется. Ведь это ему, а не кому-то другому его сиятельство Александр Юльевич отказал от дома. И это, насколько мне известно, произошло впервые. Господину генералу и его семье мстить за причиненное оскорбление, кроме Скарабеева, больше некому. Да и не за что. Кроме того, с первых же дней пребывания в кадетском корпусе поручик Скарабеев противопоставил себя всему офицерскому собранию кадетского корпуса, что косвенно, но все же указывает на него как на возможного автора известных писем…
– Я вас понял, – проговорил я, выслушав тираду поручика Депрейса. – Прошу вас, продолжайте.
– Благодарю, – чуть насмешливо произнес Анатолий Владимирович. – Во-вторых, эти гнусные послания, адресованные сначала семье его сиятельства генерала Борковского, а затем и мне, появились почти тотчас по поступлении поручика Скарабеева на службу в кадетский корпус. И в-третьих, – тут поручик Депрейс победно взглянул на меня, – письма эти были подписаны либо «Виталий С.», либо «В. И. С.», что означает Виталий Скарабеев и Виталий Ильич Скарабеев. И никак иначе. Так что не остается никаких сомнений, что автор писем – бывший поручик Скарабеев.
– Все, что вы перечислили, называется у нас, судебных следователей, не более как косвенными уликами, – вполне резонно заметил я. – А потом, по-вашему выходит, если я напишу анонимное письмо и подпишусь вашими инициалами, то автором письма станете вы?
– Только не в этом случае, – заметил в свою очередь поручик Депрейс.
– Это почему? – поинтересовался я.
– Потому что Скарабеев сам признался в авторстве этих писем, – заявил Анатолий Владимирович.
– Конечно, признался, – нарочито охотно согласился я и добавил: – Но только после того, как вы пригрозили ему судом и, мягко говоря, сказали неправду, что будто бы нанятые вами и подпоручиком Архангельским трое экспертов как один признали в подложных письмах почерк Скарабеева. И еще вы сказали, что показания этих экспертов будут решающими на суде. Под таким давлением Скарабеев и признался в авторстве подложных писем, полагая, что в суде он непременно проиграет. Ведь раньше он отказывался признавать, что письма писал он?
– Ну, отказывался… А что мешало ему самому подать жалобу в суд? За навет и клевету в его адрес, например? – задал вполне резонный вопрос поручик Депрейс.
Я, конечно, мог ответить ему, что суда Скарабеев боялся пуще огня, поскольку не хотел причинять своему героическому отцу очередной боли и желал всячески оградить его от незаслуженного позора, понимая, что прежде слишком много досаждал отцу своими выходками. Однако выступать адвокатом отставного поручика Скарабеева я не желал и потому оставил вопрос без ответа, приняв его за риторический.
– Вас, я вижу, после дуэли оставили служить в кадетском корпусе? – с небольшой долей сарказма спросил я.
– Как видите, – также не без язвочки ответил поручик Депрейс. – Офицерский суд чести и директор кадетского училища его превосходительство генерал-майор Александр Юльевич Борковский посчитали, что поединок был спровоцирован поручиком Скарабеевым, и признали, что в данном случае вся вина в состоявшемся поединке лежит единственно на нем.
– Да, конечно, – сказал я уже вслед удаляющимся офицерам. – А как же иначе…
Когда офицеры вышли из кабинета, я посмотрел на судебного следователя Горемыкина:
– Я пришел к вам разрешить два вопроса. Первый – про веревочную лестницу. К счастью, вопрос разрешился сам собою…
– А второй? – поинтересовался орденоносный старик и слегка прищурился.
Он явно был доволен собою. Оно и понятно: когда предположения обретают черты реальных фактов, судебные следователи всегда чувствуют себя в седле. Чего греха таить, со мною в подобных обстоятельствах происходит то же самое…
– Мой второй вопрос: насколько было разбито стекло в комнате Юлии Борковской и кто вставлял новое?
– Окно было не столько разбито, сколько выдавлено. Возможно, с помощью какой-нибудь клейкой бумаги, липкой тряпицы или носового платка, – ответил судебный следователь Горемыкин. – Дыра в окне было округлая размером с чайное блюдце, может, чуть поболее. В такое отверстие можно было запросто просунуть руку и отпереть оконную щеколду. Что и было проделано злоумышленником…
– Вот именно, что щеколду, – вставил я несколько слов. – Одну. А не две. Вторую щеколду открыть, используя отверстие размером «с чайное блюдце и даже чуть поболее», было практически невозможно.
– Не буду с вами спорить. Вероятно, днем окно открывалось, и на ночь было закрыто лишь на один запор, – вполне справедливо предположил Николай Хрисанфович. – Ведь на дворе стоял июль месяц.
– Возможно, – согласился я. – Но вы не ответили мне, кто вставил разбитое стекло?
– Наверное, какой-нибудь стекольщик… – пожал плечами Николай Хрисанфович.
– То есть вы не знаете, кто конкретно, – заключил я.
– Не знаю. А зачем мне это знать? – удивленно посмотрел на меня судебный следователь.
– Может, и незачем, – неопределенно ответил я, понимая, что стекольщика, вставившего целое стекло вместо разбитого в комнате Юлии Борковской, мне придется искать самому.
Вышел я из здания суда несколько озадаченным: у Скарабеева имелась веревочная лестница, которую, как и подаренную подпоручику Архангельскому, он изготовил собственноручно, что говорило явно не на пользу отставного поручика.
Перед тем как я покинул кабинет Николая Хрисанфовича, он, недоуменно посмотрев на меня, задал вопрос:
– Вы что, сомневаетесь в виновности Скарабеева?
Вопрос был непростым, я не знал, как на него ответить. Немного подумав, я решил сказать правду:
– Я не знаю…
Так что моя озадаченность имела под собой весомую почву. Ведь кто-то из этих двоих – либо Скарабеев, либо Юлия Борковская – на допросах говорил неправду. А проще говоря – лгал. И как искусно! Как я ни старался, мне не удалось почувствовать лжи.
Обычно мне это удавалось…
11. Брать, покуда тепленькие
Гриша Померанцев попался агенту сыскного отделения полиции Михаилу Германцу на первый взгляд совершенно случайно. Но в действительности все было закономерно, оно и не могло быть по-другому, если поиски ведутся денно и нощно…
Сыскной агент Германец вышел на Гришу Померанцева вместе с розыском хевры[3] громщиков[4], с которыми как-то быстро снюхался бывший лакей Борковских. Пятеро бандитов затопали[5] лавку Кузнецова на Макарьевской улице, выдавив окно с помощью бумаги, густо вымазанной клубничным вареньем. Когда громщики начали выносить из лавки товар и грузить его на подводу, невесть откуда объявился ночной сторож. Не признав в мужичках никого из служащих лавки, сторож по долгу службы спросил:
– Кто такие?
– Шел бы ты отсюда поздорову, – раздалось в ответ.
Вытащив свисток, сторож хотел было позвать городового, но был убит ударом ножа в сердце одним из уркаганов.
Наутро на место происшествия прибыл околоточный надзиратель Макарьевской полицейской части Игнатий Антонов и сыскной агент Михаил Германец. После осмотра места преступления околоточный надзиратель и агент-сыщик разделились: Германец отправился на встречу со своим осведомителем, чтобы расспросить об убийстве на Макарьевской улице, а околоточный надзиратель стал разбираться с найденными на месте преступления уликами.
Ему повезло, как это случается с людьми трудолюбивыми.
