Влюбленный злодей - Евгений Евгеньевич Сухов
Увы. Этот вопрос остался без ответа…
Я немного помолчал, после чего продолжил допрос. Надлежало торопиться: было уже начало второго…
– А скажите, Юлия Александровна, – продолжил я беседу, – как вы полагаете, зачем Скарабеев написал это письмо и сам же его оставил в комнате в ночь покушения на вас? Ведь этим он открыто указал на себя как на преступника?
– Видимо, он уверовал в свою безнаказанность, – слегка дернув плечиком, отвечала юная графиня Борковская. – Рассчитывал – как оно и случилось, – что ни я, ни мои родители не решатся предать огласке… факт случившегося. А потом, месть слаще, когда жертве известно, кто и за что ей мстит.
Сказано это было так, будто Юлии про месть было известно многое, если не все. Причем по личному опыту. Ее высказывание показалось мне по меньшей мере странным. Хотя ей трудно было отказать в уме и житейской мудрости, пришедшей слишком рано.
– Как вы полагаете, а этот Скарабеев, он психически здоров? – внимательно посмотрел я на молодую графиню. – Все эти подброшенные в ваш дом письма с угрозами и оскорблениями… Ночное нападение как месть за что-то совершенное, но не вами… Как-то не верится, что все это мог совершить психически здоровый человек.
– Я этого не знаю, – пожала плечами Юлия.
Немного помолчав, я встал и подошел к окну. Сквозь стекло неясно виднелась река и набережная, на которой поутру после нападения на нее Юлия увидела прогуливающегося как ни в чем не бывало поручика Скарабеева. Сейчас набережная была пустынной. Только ветер гулял по ней, раздувая по сторонам мелкие невесомые снежинки.
Невольно мой взгляд упал на щеколды, запирающие оконные створки.
– Это окно такое же, как в вашей комнате? – поинтересовался я.
– Да, такое же, – ответила Юлия и добавила: – На втором этаже все окна одинаковые.
Я кивнул и представил, как злоумышленник, выдавив часть оконного стекла, открывает одну створку. Сделать это было очень непросто, не разбив стекло полностью. Я спросил графиню Юлию Александровну, насколько было разбито стекло окна ее спальни.
– Вон там, подле оконной защелки, была дырка, – ответила Юлия.
– Насколько большая? Можете сказать размеры?
– Ну, с чайное блюдце, наверное…
– Ясно… – заключил я.
Я снова представил, как злоумышленник открывает окно, просунув через разбитое стекло руку. Ну, одну щеколду через проделанную дыру еще как-то можно открыть. Но вот вторую… Сложновато. Впрочем, может, окно было закрыто только на одну щеколду. Ведь был июль месяц…
– А когда вам поставили новое стекло вместо разбитого? – между прочим спросил я.
– На следующий день после… случившегося, – весьма неуверенно ответила Юлия.
– А кто ставил? – снова спросил я.
– Я этого не знаю, – слово в слово повторила Юлия уже однажды сказанную фразу и зябко повела плечами. По ее лицу пробежала тень беспокойства. – Простите, мне становится нехорошо, – промолвила она. – Если у вас больше нет ко мне вопросов, я пойду к себе…
– Да если бы и были, я бы не посмел вас задерживать, – проявил я невиданную для себя тактичность.
Юлия встала. Я тоже поднялся и простоял в почтительном полупоклоне до тех пор, пока юная графиня не вышла из комнаты. Потом из другой двери появилась Евпраксия и, взяв свечу, проводила меня к выходу.
В целом я был доволен состоявшимся разговором. А еще у меня назрело несколько вопросов к судебному следователю Горемыкину…
10. Ох уж эта веревочная лестница
Я проспал едва ли не до обеда. Ночной допрос графини Юлии Борковской я воспринял как некое мистическое свидание, облаченное в мантию таинственности. Беседа эта была скорее приключением, нежели официальным допросом, пусть и выходящим за рамки рядового.
Следует признать, что после такого приключения девушка, с которой я провел ночью час с четвертью, скорее мне понравилась, нежели вызвала антипатию или равнодушие. Мне импонировало то, как она держалась и как говорила. Мне понравился ее голос – негромкий, но ровный и твердый. В юной Юлии Борковской чувствовались характер и недюжинная воля – то, чего недостает многим нынешним молодым людям, только-только вступающим в жизнь. Возможно, именно поэтому они поддаются агитационной патетике и лишенным всякого смысла противоправительственным призывам.
В здание суда я вошел без четверти три пополудни. Николай Хрисанфович находился в своем кабинете вместе с двумя офицерами кадетского корпуса, которых судебный следователь вызвал для дачи дополнительных показаний. Что Горемыкин, невзирая на мое появление в городе, продолжает вести следствие в им самим заданном русле, я не сомневался. Это было в характере Николая Хрисанфовича. К тому же, так или иначе, Горемыкину надлежало довести расследование этого дела до логического конца, собрав все имеющиеся факты и доказательства для сдачи дела окружному прокурору и затем для передачи его в суд. Но вот как он это делает: в противовес моему расследованию или непредвзято (что тоже, кстати, в его характере) – это был вопрос.
Надлежит сказать, что мне решительно повезло, что я застал этих двух офицеров в кабинете судебного следователя Горемыкина. С поручиком Депрейсом мне все равно предстояло встретиться в ближайшее время, чтобы допросить его. Второй офицер, подпоручик Архангельский, также фигурировал в деле отставного поручика Скарабеева как свидетель, правда, довольно второстепенный, однако задать ему парочку вопросов тоже было бы не лишним.
Представившись офицерам, я присел в сторонке. Николай Хрисанфович продолжил их опрашивать. Допрос происходил в весьма интересном для меня направлении и напрямую касался приготовленного мною для Горемыкина вопроса касательно лестницы, по которой отставной ныне поручик Скарабеев мог взобраться в окно второго этажа дома Борковских. Согласно произведенного Горемыкиным следствия, не обнаружившего никаких следов деревянной лестницы ни на земле, ни под окном комнаты юной графини Юлии Борковской, Николаем Хрисанфовичем было выдвинуто предположение, что для проникновения в спальню Юлии Александровны была использована лестница веревочная. Верхним концом крепившаяся будто бы на мансарде, в которой проживал пропавший на сей момент платный приспешник Скарабеева лакей Григорий Померанцев.
Предположение про веревочную лестницу до сегодняшнего дня было шатким и оставалось лишь предположением, однако допрос подпоручика Архангельского пролил свет и на это обстоятельство. Оказалось, что у него имелась веревочная лестница, которой снабдил его не кто иной, как поручик Скарабеев.
– Когда это произошло? – спросил судебный следователь Горемыкин и покосился на меня. Его взгляд означал единственное: если вы до сих пор имели сомнения касательно причастности отставного поручика Скарабеева к происшествию, случившемуся в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля, то теперь, надо полагать, все сомнения развеялись, как утренний туман под лучами восходящего солнца.
– Где-то в первых числах июля, – последовал ответ.
– То есть за три с лишним недели до нападения Скарабеева на Юлию Борковскую?
– Ну, да. Примерно так, – немного подумав, ответил подпоручик Архангельский. – Но я честью уверяю вас, что лестница эта была у меня, когда… свершилось… нападение на юную графиню.
– А для чего вам была нужна такая лестница? – поинтересовался Николай Хрисанфович.
– Для того, чтобы лазать в окна, – хитро улыбнулся подпоручик. – Но не с целью воровства, а с совершенно иной целью. Когда там, наверху, куда вы лезете, вас ждет близкий вам друг, а иными словами, – женщина… – Архангельский улыбнулся еще шире: – У меня для подобных целей давно имелась веревочная лестница. Из веревок с узлами. Когда поручик Скарабеев увидел ее у меня, то сказал, что лестница сделана дурно. И прибавил, что может сделать лучше. «Так сделай мне лучше», – сказал я. И он сделал. Из двух веревочных стоек с палками-перекладинами. Она и правда оказалась лучше и намного удобнее…
– Значит, Скарабеев сам для вас изготовил такую лестницу? – спросил Горемыкин.
– Да, сам, – кивнул подпоручик Архангельский. – Когда он отдавал ее мне, я спросил его: не жалко ли? А вдруг самому понадобится? И он мне ответил, что у него еще имеется такая же лестница…
Судебный следователь снова посмотрел на меня, чтобы увидеть мою реакцию, но я сотворил непроницаемую гримасу и не дал Горемыкину испытать удовлетворения. Походило, что он вел допрос непредвзято, но складывался он далеко не в пользу Скарабеева.
– А мне разрешите
