Счастливый покойник - Анна Александровна Шехова
– Не совсем так, – возразил Феликс Янович. – Вы знаете, что Ульяна Гривова уже много лет переписывалась с тетушкой? Причем достаточно регулярно – не реже раза в месяц.
– Да? Нет, не знал, – Кутилин задумчиво потер нос. – Но что это меняет?
– Само по себе ничего. Но это еще одна маленькая странность, – Феликс Янович, войдя в раж, говорил громко и возбужденно, отчаянно жестикулируя, словно надеялся этими жестами придать больше веса своим словам.
– Смотрите, сколько мелких деталей, которые никак не вписываются в вашу картину преступления, – продолжал он. – Из всей семьи брата тетушка общается только с племянницей. И по-видимому, очень любит ее и ценит. Насколько помню, Ульяна неоднократно ездила к ней погостить. Было бы логично, если бы в своем завещании она как-то отдельно выделила племянницу. Согласны со мной?
– Ну, она просто не успела составить завещание, – буркнул Кутилин, которому ситуация нравилась все меньше.
– Бросьте! – от возбуждения Феликс Янович перешел на фамильярный тон. – Такие пожилые старые дамы развлекаются переписыванием завещания каждые несколько месяцев. Они распоряжаются насчет своих похорон задолго до того, как начинают хотя бы чихать чаще обычного. Мне не верится, что завещания не было. Гораздо легче поверить, что оно пропало. И эта пропажа, как понимаете, была очень выгодна для Гривова.
– Феликс Янович, это не более чем ваши фантазии, – прервал его Кутилин. – Гривов был неприятным человеком, это правда. И он мог искренне порадоваться смерти сестры, если она дала ему возможность обогатиться. Но это не значит, что он бы стал заниматься намеренной кражей завещания.
– Это не все, дорогой Петр Осипович, – продолжил Колбовский. – Я все пытался понять, что меня смущает в том письме от нотариуса, которое я доставил накануне смерти Гривова. Первое – это его пропажа, конечно. Зачем кому-либо забирать деловое письмо о получении наследства? Кстати, вы спрашивали о нем Ульяну?
– Конечно, – кивнул Кутилин. – Но она утверждает, что не видела письма. Думаю, оно просто затерялось.
– Затерялось? У такого человека, как Гривов? Возможно, но это очередная маленькая нелепость, – покачал головой Феликс Янович. – Кроме того… как вы думаете, сколько строк требуется поверенному, чтобы сообщить о смерти клиента его наследникам?
– Не знаю, – буркнул Кутилин. – Ну, думаю, строк десять. Если он не будет слишком рассыпаться в любезностях. Но крючкотворы к этому не склонны.
– Все верно! Строк десять – двадцать. Словом, один лист бумаги. Понимаете, один лист!
– И что? – недоумевал Кутилин.
– А то, дорогой Петр Осипович, что пропавшее письмо было весьма увесистым и толстым. Я вспомнил об этом сегодня, когда сортировал почту. Мы говорили про почерк крючкотворов, и я словно бы заново увидел то письмо. Это был грубый пухлый конверт. Я помню его вес в своей руке. А письмо с одним листком внутри почти невесомо.
– Вы не можете помнить все письма, которые к вам приходят! – возмутился Петр Осипович.
– Все не могу, – согласился Колбовский. – Но помню многие. Это профессиональное. Вспомните, что я уже бывал прав. Я же говорил вам, что Федор Гривов лжет о своем алиби.
– Ну, он солгал про город, не про алиби, – буркнул Кутилин.
– Если мы говорим про алиби на смерть отца, – возразил Колбовский. – Но мы не проверяли его алиби на смерть тетушки.
– Что?! – Кутилин схватился за голову. – О чем вы говорите?! Вы сошли с ума?! Старуха Астафьева скончалась естественной смертью. Точнее, не совсем естественной. Но это не было убийством!
– Как сказать, – покачал головой Колбовский. – Если старого человека со слабым сердцем намеренно напугать, то очень велика вероятность, что его жизнь мгновенно оборвется. И это, конечно же, убийство.
– Нет, нет и еще раз нет! – закричал Кутилин. – Прекратите мутить воду! Все это не более чем ваши домыслы! Ульяна Гривова призналась в убийстве отца. Точка!
Феликс Янович скорбно помолчал. Затем встал.
– Если бы я был азартным человеком, – сдержанно начал он, – то заключил бы с вами пари, что завтра в убийстве сознается еще один человек.
– Кто же это? – удивился Кутилин.
– Павел Щеглов, – ответил Колбовский. – Едва он узнает о признании Ульяны, как вы получите еще одну подробную, продуманную версию убийства. Но совершенного уже его руками. А потом эти двое будут тянуть одеяло на себя, стараясь выгородить другого. Надеюсь, вы сумеете с этим разобраться. А сейчас прошу меня простить!
Отвесив короткий вежливый поклон, Феликс Янович покинул кабинет урядника.
⁂Воскресное утро дало о себе знать праздничным звоном колоколов на церкви Святых Петра и Павла. Самой церкви из окон не было видно – она утопала в густом молочном тумане, опустившемся на город после рассвета. Феликс Янович проснулся в отвратительном настроении, чувствуя растерянность и бессилие, которые не навещали его уже много лет. Он долго лежал в постели, не чувствуя ни желания, ни сил сбросить одеяло. Сейчас только эти мягкие ватные объятья казались ему защитой от сумрачного и холодного ноябрьского мира. В доме было холодно: Авдотья, как обычно, экономила на дровах и до первых морозов топила печь только на кухне. Феликс Янович с тоской подумал, что надо бы приструнить ее и настоять на том, чтобы хотя бы вечером и утром спальня тоже протапливалась. Еще с гимназических времен для Колбовского не было ничего более мучительного, чем выползать из-под теплого одеяла в холодную комнату, нащупывать на ледяном полу такие же ледяные башмаки и торопливо бежать к умывальнику, где вода опять же всегда, кроме летних дней, была студеной как из колодца. Вот эти холодные утра были его проклятьем. Он втайне завидовал тем сверстникам, которые гордились своей закалкой и рассказывали о холодных обтираниях и о том, как спят под тонким пледом. Сам Колбовский был неженкой – только теплая постель и горячий чай примеряли его с долгими русскими холодами. Он не раз, особенно десять лет назад, подумывал перебраться в Европу, в какую-нибудь страну с более мягким климатом. Но так и не придумал себе достойного занятия, которое давало бы там в равной степени финансовую обеспеченность и душевный покой. Российское почтовое дело пока отвечало и тому, и другому.
Колбовский подумывал – не провести ли в постели весь день? Но в это время раздался громкий, неприятно-требовательный стук в дверь. Феликс Янович прислушался. Стук повторился, и за ним последовали неторопливые шаги Авдотьи. А затем дом огласился знакомым недовольным басом:
– Ну и где он? Спит еще?! Мне бы так поспать! Не ворчи, я в гостиной обожду. А ты иди, разбуди его. А я сказал – разбуди!
Когда Феликс Янович вышел в конечно же нетопленую гостиную, Авдотья как раз ставила на стол самовар, а раздраженный и опухший от бессонницы Кутилин разглядывал свою физиономию в овале настенного зеркала.
– Как спалось? – буркнул он, не поворачиваясь. – Мне
