Счастливый покойник - Анна Александровна Шехова

Феликс Янович уверенно хотел жить. А, значит, требовалось найти преступника как можно скорее. В том, что его несостоявшийся убийца связан со смертью купца, можно было не сомневаться – для случайного преступника бандит был слишком настойчив.

Феликс Янович сидел в любимом кресле у вяло горящего камина в крошечной гостиной. Остатки какао в чашке на столе уже совсем остыли, но Колбовский не делал попытки разогреть его на спиртовке, по своему обычаю. На коленях почтмейстера лежала драгоценная почтовая сумка. Ее вес и запах вызывали странное ощущение – словно он забыл что-то, связанное с ней. Словно что-то важное, какое-то обязательное звено ускользало от его внимания во всей этой круговерти. Словно какая-то одна карта из колоды завалилась под стол, и без нее пасьянс никак не складывался. Феликс Янович все силился наклониться, чтобы поднять эту карту. Она лежала там, в полумраке, рубашкой вверх. Нужно было сделать небольшое усилие, чтобы поднять ее, но уставшая спина никак не хотела гнуться. Тело Колбовского отяжелело, вросло в кресло. И сколько ни силился – он не мог встать и наклониться. А проклятая карта так и лежала там. И пасьянс у Колбовского никак не складывался…

Короткий нервный сон, полный мутных сновидений, не принес отдыха. И весь следующий день для Колбовского протекал как в тумане.

Почтальоны тоже были как на подбор вялые и раздраженные. В ожидании своей доли почты, они сидели в конторе, пили кипяток для сугрева и мрачно обменивались худшими новостями. Мишка Безбородов жаловался на какую-то долгую тяжбу, в которую ввязался его папаша, и клял адвоката, который – по роже видать! – был чистый мошенник.

Тимоха, слушая вполуха, внезапно спросил у Колбовского, который безучастно сортировал свежие письма.

– Феликс Янович, а правда, что есть такая наука, которая может по роже определить – что за человек?

– Какая еще наука! – захохотал Мишка. – Наука эта называется житейский опыт!

– Опыт – не наука, – уперся Тимоха. – Тебя, может, в детстве собака напугала. И ты теперь думаешь, что все собаки – злобные твари. Вот и весь твой опыт!

– Язык придержи! – огрызнулся Мишка. – Больно грамотный сыскался! Я тоже читать-то умею.

– Да не читаешь ты ни шиша! – полез на рожон Тимошка. – Только вывески на кабаках. А я газеты читаю!

– Тю! Газеты! – фыркнул Мишка. – Вот откедова у тебя столько дури в башке!

– Вот-вот, – поддержали Мишку прочие почтальоны. – Ты, Тимоха, дурак. Больше верь тому, что в газетах пишут.

Тут уже Колбовский не сдержался.

– Зря вы так, – вздохнул он, поднимая голову. – Газеты – не книги, конечно. Но все равно лучше с ними, чем без них. Человеческий разум без новых знаний сохнет, как цветок без поливки.

– А я прав насчет науки? – торопливо переспросил Тимоха, пользуясь случаем.

– И да и нет, – Колбовский устало провел рукой по лицу. – Про такую науку не знаю. Но, может, в будущем и появится. А вот по почерку человека точно можно сказать – мошенник или честный. И многое другое.

– А что еще? – глаза любопытного Тимохи загорелись.

– Да все что угодно! – пожал плечами Колбовский. – Храбрый человек или трусоватый. Твердо на ногах стоит или никакой опоры не имеет.

– Может, и адвоката твоего папаши проверить? – Тимоха загорелся экпериментом. – Дадим глянуть его почерк Феликсу Ивановичу. Тот сразу и скажет – можно ли верить?

– Я и без почерка скажу, что нельзя, – Мишка снова помрачнел. – Все адвокаты – мошенники. Если вы, Феликс Янович, правду говорите, то и почерк у них один.

Почтальоны захохотали. Не смеялся только Колбовский. Вместо этого он подумал, что Безбородов, конечно же, отчасти прав. Люди с общими склонностями имеют сходство если не в самом почерке, то хотя бы в манере письма, в нажиме, в предпочитаемых чернилах и бумаге. Несомненно, почерк хитрого крючкотвора, вне зависимости от его возраста и положения, должен был убористый, мелкий, но при этом в меру разборчивый…

Внезапно, словно на миг во всем мире выключили свет, и ясно – как на божьей ладони – Феликс Янович глазами памяти увидел этот конверт. И вспомнил тот самый ускользающий факт, который мгновенно все расставил на места. Пасьянс сложился.

Кутилин встретил Феликса Яновича в самом благоприятном расположении духа. Несмотря на поздний вечер, он все еще был в своем кабинете, но на этот раз его расслабленная поза в кресле говорила о том, что напряженная и трудная работа осталась позади. Перед ним на столе стоял маленький круглобокий графинчик с прозрачной жидкостью, и Колбовский, зная, что Петр Осипович никогда не позволяет себе вольностей на службе, увидел в этом недоброе предзнаменование.

– Феликс Янович! – Кутилин радушно привстал с кресла. – А я вас и дожидался. Знал, что пожалуете! И даже, как видите, пока не пригубил. Вот, думаю, придет сейчас Феликс Янович – мы с ним и отметим.

– Что же вы хотели отметить? – настороженно спросил Колбовский, с подозрением рассматривая графинчик.

– Завершение этого мерзкого и муторного дела, – торжественно сказал Кутилин. – Уж до чего неприятно мне было в нем копаться – ей-богу!

– А как же оно завершилось, когда еще ничего не ясно? – удивился Колбовский.

– Мне все давно было ясно, – махнул рукой Петр Осипович. – А теперь и другим. Ульяна Гривова сегодня призналась в убийстве отца.

– Ульяна Петровна? Призналась? Ничего не понимаю. – Колбовский почувствовал, как пол уплывает у него из-под ног. – Но она не могла…

– Могла, как выяснилось, – Кутилин удрученно покачал головой. – Она подробно рассказала, как было дело. Они поссорились, и отец потребовал, чтобы она ушла. Повернулся к ней спиной. И она накинула заготовленную веревку ему на шею. Перекрестила концы и повисла всем весом.

– А потом в одиночку подвесила его к потолку? – недоверчиво протянул Колбовский. – И вы верите в это?

– Ну, женщины в гневе способны куда на большее, чем нам кажется, – сказал Кутилин. – Я иногда подозреваю, что все рассказы о женской слабости – это часть их тайного бабского заговора.

– Не все так просто, – вздохнул Колбовский. – Ну, вы подумайте сами – какие у нее были шансы вот так легко задушить отца? Да он бы стряхнул ее как кошку еще до того, как потерял сознание. Если уж она хотела убить его – ножом или ядом было бы куда вернее.

– Но тогда не удалось бы выдать за самоубийство, на что она рассчитывала, – возразил Петр Осипович. – Полно, Феликс Янович, вы просто не хотите признавать ваше поражение.

– Нет, дело не в этом! – Колбовский возбужденно начал ходить по кабинету. – Просто я вспомнил кое-что еще. Это очень важно.

– И что же? – нехотя спросил Кутилин.

– Вам не кажется странным, что господин Гривов так обрадовался известию о смерти сестры? И не просто обрадовался, а словно бы испытал огромное облегчение?

– Ну, она оставила ему такое наследство, что всякий бы обрадовался.

– Но это было, в первую очередь, известие об ее смерти. А уже во-вторую – о наследстве.

– Насколько знаю, они никогда особо