Тайный гость - Анатолий Олегович Леонов
Она попыталась ударить монаха костылем по голове, но была столь же твердо, без каких-либо поблажек на пол и возраст посажена на место, в то время как ее клюка, взметнувшись в небо, исчезла где-то за церковной оградой.
– Еще раз попробуешь, и сама на ней полетишь! – Отец Афанасий был столь убедителен, что иных возражений не последовало. Кроме того, общество калик и побирушек было потрясено игрой могучих грудных мышц страшного монаха, выглядывавших через его распахнутую однорядку, и ответить на это явное превосходство в силе и свирепости им было нечем.
Впрочем, была еще одна причина, по которой сия неспокойная братия проявила необъяснимую покладистость. Очевидно это стало после того, как на Фроловских воротах часы пробили начало восьмого дневного часа[78] и у Золотых ворот храма появился атаман этой шайки в сопровождении двух громил с квадратными головами, растущими прямо из плеч. Нищие сразу пришли в возбужденное состояние. На лицах некоторых из них заиграла злорадная ухмылка. Остальные, более осторожные, предпочитали до поры не раскрывать своих истинных чувств.
– Значит, это ты здесь бузу устроил? – простуженно просипел атаман, вплотную приблизившись к Афанасию. – Порядки наши не желаешь соблюдать! Нехорошо! Не по-божески это, отче!
Афанасий в ответ и ухом не повел, лишь мельком бросив отстраненный взгляд на говорившего.
– Чего за порядки? – спросил равнодушно.
– Как так? – удивился атаман и повернул голову к нищему, сидевшему рядом с Афанасием. – Юшка, ты разве не говорил ему?
Юшка даже покраснел от негодования.
– Как не говорил, когда говорил! – обиженно завопил он, размахивая руками.
– Вот видишь! Юшка тебе, оказывается, все объяснил. И про место, и про дуван[79]. Зря смурячишься![80]
– О том слышал, – отмахнулся монах, – и юсом[81] согласен делиться. Готов хоть все в общак положить. А вот место, не взыщи, мужик, пока освободить не могу. Мне с него лучше видно!
Лицо атамана пошло красными пятнами.
– Как меня назвал? – срывающимся от обиды голосом прохрипел он. – Я – Клим[82], а ты меня простым мерзяком[83] облаял, вошь монастырская! Карачун тебе!
Атаман вытащил из-под ментени[84] небольшую дубинку, щедро утыканную коваными гвоздями. Громилы тут же выдвинулись вперед, заслонив Афанасию половину неба, а все нищие, находившиеся рядом, стали молча отползать в сторону. Монах сокрушенно покачал головой и нехотя поднялся на ноги.
– Всегда одно и то же! Ну вот откуда вы беретесь на мою голову?
Глава 12
В Наугольной палате Кремля с утра поднялся нешуточный переполох. У постельницы Петрониллы Сырейщиковой перед покоями великой государыни – инокини Марфы выпал платок, в котором был завернут неведомо какой сушеный корешок. Находка перепугала всю многочисленную прислугу матери царя. При дворе ничего так сильно не боялись, как наведения порчи, ворожбы и заклятий. Оробевшая служанка божилась, что корень тот не лихой, а носит она его с собой из-за сердечных болей, от которых мается с минувшей весны.
Не удовлетворившись объяснениями Петрониллы, верховая боярыня Великой государыни вызвала подьячего тайных дел Постельного приказа Спиридона Тиманова для выяснения всех обстоятельств этого весьма подозрительного происшествия. Подьячий взялся за дело со всем чиновничьим рвением. Для начала он отправил провинившуюся бабу в тюремный застенок и подержал ее там пару часов без допроса, чтобы «душой обмякла», а тем временем посетил зелейный ряд в Торговых рядах и аптекарский двор на Неглинной. Ни зеленщики, ни аптекари корень не признали. Благо в нем или худо – о том им неведомо было!
Вернувшись в застенок, Спиридон приступил к насмерть перепуганной женщине с теми же вопросами, что задавались и ранее. На этот раз, устрашившись последствий, постельница повинилась и выложила все как на духу. Корешок тот вовсе не целебный, а заговоренный! Дан ей для обуздания лютого нрава мужа ее, Тимофея Сырейщикова, истопника той же царицыной Наугольной палаты. Корень надобно было положить на зеркальное стекло и смотреться в него, после чего стал бы тот Тимофей добр к жене и не бил ее смертным боем. А то, что сразу не сказала правду, то сделала она это без злого умысла, а только боясь опалы от Великой государыни.
Видя, что несчастная женщина «душой обмякла» полностью, опытный подьячий с жалостью погладил Петрониллу по голове и мягко спросил:
– Кто же дал тебе тот заговоренный корень, милая?
Постельница, хлюпая мокрым носом, вытерла тыльной стороной ладони набежавшие слезы и, глядя на Спиридона Тиманова печальными глазами побитой собаки, едва выговорила срывающимся от волнения голосом:
– Приходила, государь мой, в Кисловку, в Царицыну слободу, жонка одна, зовут Манефой. Вот она и дала!
Спиридон внутренне напрягся, но мягкости и задушевности голоса не изменил.
– А где живет эта знахарка, знаешь ли?
– Как не знать? В Ваганьково. На дворе бывшего второго судьи Владимирского Судного приказа Гавриила Васильевича Хлопова.
Лицо Спиридона Тиманова вытянулось от неожиданного известия. Очевидно, что особы столь высокого положения были ему просто не по зубам. Кроме того, речь шла о любимом дяде царской невесты, которую уже нарекли царицей и в церквах «на ектеньях» поминали как члена царствующей семьи! Тут любая ошибка могла стоить головы. Спиридон поспешно сгреб со стола допросные листы и шустро побежал с докладом «наверх».
К обеду для дальнейшего расследования происшествия, начинавшего смахивать на заговор и крамолу против Великой государыни старицы Марфы Ивановны, в престольной Золотой царицыной палаты собрались высокие сановники, наделенные большими полномочиями. От приказа Большого дворца пришел царский дворецкий, боярин Борис Михайлович Салтыков с дьяком Иваном Болотниковым, от Постельного приказа – постельничий Константин Иванович Михалков с известным уже Спиридоном Тимановым, от Разбойного приказа – боярин, князь Борис Михайлович Лыков и думный дворянин Гавриил Григорьевич Пушкин.
Все вельможи, собравшиеся на женской половине дворца, настроены были весьма решительно. Царский трон, закрытый ажурной китайской ширмой, давил на них, как каменный спуд на квашенную в бочке капусту. Никто из присутствующих ни секунды не сомневался, что за ширмой присутствовала мать царя. Это обстоятельство придавало им дополнительного рвения и острейшего желания как можно быстрее разобраться с поставленной задачей, о которой они предпочитали умалчивать даже в разговоре между собой.
Для начала они допросили несчастную постельницу Петрониллу, которая, впрочем, ничего нового им сказать не смогла, а только плакала и просила милости и прощения. Отправив женщину обратно в застенок, они послали на двор Гавриила Васильевича Хлопова стрелецкого сотника Петра Бибикова с двумя стрельцами за женкой Манефой. Но обратно сотник вернулся с пустыми руками, доложив, что Хлопов встретил его
