Тайный гость - Анатолий Олегович Леонов
Феона согласно кивнул и дернул Проестева за рукав кафтана.
– Опять голландцы! Степан Матвеевич, как думаешь, не стоит нам помимо английского посланника присмотреться и к негоцианту Исааку Массе?
Начальник Земского приказа скривил рот в подобии улыбки и отвел глаза в сторону.
– Вот ты и займись, Григорий Федорович, а мне несподручно. Я на государевой службе. Знаешь, здесь ошибок не прощают. Ссора без веских оснований никому не нужна. Голландцы вроде как друзья нам теперь!
Глава 11
От торговых рядов на Пожаре до Кулижек и Васильевского луга по высокому гребню холма над Москвой-рекой вот уже лет триста, а может, и более пролегала старинная московская улица – Варварка. Когда-то соединяла она Кремль с Владимирской, Рязанской и Коломенской дорогами. Но после постройки в 7046 году[69] Китайгородской стены ограничилась Всехсвятскими воротами, на коих и заканчивалась.
Улица в двести пятьдесят саженей, не самая большая и не самая маленькая в городе, изначально и звалась Всехсвятской. Когда-то въезжал по ней в Москву князь Дмитрий Донской, возвращаясь с Куликовской битвы. Потом звали ее Знаменской, Большой Покровкой и даже Варьской – ничего не прижилось. А вот имя Варварская, или просто Варварка, срослось с ней навсегда.
Жил на ней люд самый разнообразный. По одной стороне улицы – бояре знатных фамилий, по другой – московские и иногородние купцы и торговые гости. Тогда же в начале улицы, по обе ее стороны, возникли Средние и Нижние торговые ряды, а вслед за ними – огромный Гостиный двор и английское подворье. За деньгами пришло на улицу государство в лице многочисленных чиновников. Сперва отстроились Мытный и Денежный дворы, а следом, в конце улицы, и тюрьма, подпиравшая собой стену Китай-города.
Все это сборище богатых и знатных людей кому-то надо было обслуживать, поэтому пустующая земля позади Нижних рядов в скором времени была заселена ремесленниками, приказчиками и мелкими торговцами. Из-за своего расположения за торговыми рядами ее стали называть Зарядьем. Это был шумный и зажиточный посад, населенный в основном довольно благополучными людьми, чье утро никогда не начиналось с грустных мыслей о поиске пропитания для себя и своей семьи. Но время шло. Менялась страна, менялись и люди. После Смуты, даже находясь под самым боком государева Кремля, Зарядье быстро стало приходить в упадок, уже ничем не отличаясь от самых глухих и непотребных уголков Москвы.
Ранним утром четверга, пятнадцатого октября 7127 года[70], едва солнце осветило заснеженные купола каменной церкви Варвары Великомученицы, построенной сто лет назад итальянским зодчим Алевизом Новым, как на занесенной ночной метелью дорожке, ведущей к храму, появился странный человек. Несмотря на зимний холод, опустившийся на Москву пару дней назад, одет он был только в монашескую однорядку, сквозь небрежный распах которой виднелась могучая грудь, покрытая густыми рыжими волосами. На груди болтался вырубленный из железного листа тяжелый и грубый наперсный крест. Человек шел вдоль заиндевелых кустов жимолости, сбивая подолом рясы еще не опавшие, скрученные от мороза листья, оставляя за собой на белом снегу грязные отпечатки босых ног.
Довольно редкие в столь ранний час прихожане при виде этих следов ежились от невольного озноба и, опасливо сторонясь, пропускали юродивого вперед, при этом обмениваясь между собой удивленными взглядами. Странный человек, сохраняя ледяное равнодушие к любопытству, что вызвало его появление, размеренным шагом дошел до паперти и спокойно уселся на самом удобном и прибыльном месте у двери в храм, перед этим бесцеремонно подвинув корпусом уже сидящего там нищего.
– Ты кто же такой будешь? – полюбопытствовал обиженный калика, с удивлением глядя, как его обидчик неспешно и деловито раскладывает вокруг себя принесенные вещи, жизненно необходимые любому попрошайке: коврик из ветоши, большую оловянную кружку для подаяния и литой, трехстворчатый киотный складень, затертый до такой степени, что о содержании его створок постороннему человеку оставалось только догадываться. Пришедший бросил на вопрошавшего добродушный взгляд и по-отечески похлопал того по плечу.
– Сын мой, зови меня отцом Афанасием!
Но попрошайка не оценил родительских ноток в голосе наглого монаха.
– Ты чего, старик, думаешь, збалтуны[71] здесь просто так сидят? За место платить надо!
– Ишь ты! И сколько?
Нищий снисходительно улыбнулся наивности дремучего собрата по ремеслу.
– Вижу, в Ботусе[72] ты человек новый? Правил не знаешь!
– Не знаю!
– Пьешь, небось?
– Случается! – кивнул Афанасий.
– Оно и видно! Пропил все! Бухарница[73] у тебя большая, а вот бурмяк[74] для сивохи[75] неподходящий!
Опытный попрошайка окинул Афанасия скептическим взглядом и покачал головой.
– Ладно, слушай меня! Здесь ты лох[76], и место твое для начала вон там! – он кивком указал на дальний участок за церковной оградой, где сидела пара замызганных калик с синюшными лицами то ли от вина, то ли от холода.
– Что, и эти горемыки за место платят?
– А ты как думал? Сперва в общак, всему обществу ламник с рыла. Потом зюмарной шаперу! А в бендюмник хлябыш всю сумарку в склюг соберет, чтобы не крысятничали![77]
Афанасий сокрушенно покачал головой:
– Вот вроде ты русский человек, а говоришь, как собака брешет!
– Чего?
Нищий попытался подняться на ноги, но тут же был усажен на место тяжелой рукой монаха.
– Внемлите, дети мои! Истину говорю вам, сребролюбие есть недуг, одержимые коему душе своей николи добра не получат! – Афанасий веско поднял вверх указательный палец и обвел всех строгим взглядом. – Апостол Павел нарекает лихоимство вторым идолослужением! Ибо как магнит-камень все железо к себе притягивает, так и оковы корысти и стяжательства подле себя крепко держат. Ох, увы, люди, таковым недугом одержимые, гореть будут огнем негасимым и никогда не увидят перед собой лика Создателя! Того ради не подобает никому никого обижать в жизни сей!
– Ты чего, старый пердун, проповеди нам читать будешь? – Нищий попытался еще раз встать, но снова был жестко усажен на ступени паперти дланью отца Афанасия.
– А еще, – монах нахмурился и погрозил ему кулаком, – апостол не повелевает никому никого осуждать, но не возбраняет обличать злые нравы! И ежели есть среди нас слабостью своей грехотворители, тех подобает от злого дела всячески отвращать!
– А-а! Чего его слушать? – брызгая слюной, заверещала чумазая замарашка, изображавшая на паперти немую хромоножку. –
