Воля цвета крови - Евгений Евгеньевич Сухов
Часть II
«Пижонами» не рождаются
Глава 5
Становление Пижона
Олежка Рамзин родился в Москве в те самые апрельские дни 1923 года, когда проходил Двенадцатый съезд Российской коммунистической партии (большевиков). И в тот самый момент, когда член Политбюро ЦК Григорий Евсеевич Зиновьев выступал с политическим отчетом Центрального Комитета партии, Мария Захаровна Рамзина, в девичестве Рюмина, родила мальчика, которого нарекли Олегом.
Когда Олежке исполнилось четыре месяца, на испытаниях разбился первый советский опытный истребитель-моноплан Ил-400, разработанный в конструкторском бюро Государственного авиазавода № 1, на котором отец Олега Рамзин Егор Панкратович работал начальником технического отдела. Появление на вооружении нового самолета-истребителя было очень важно для молодой советской страны, только-только завершившей кровопролитную Гражданскую войну и оказавшейся в окружении враждебно настроенных государств, ухо с которыми следовало держать востро и иметь достойное оружие, способное отразить любую агрессию. И буквально на следующий день, ближе к обеду, за Егором Рамзиным и его заместителем пришли люди со строгими лицами и мандатами с пугающей аббревиатурой. Это были подчиненные Филиппа Демьяновича Медведя, начальника Московского Губернского отдела ГПУ. Разбирательство по делу крушения опытного истребителя было недолгим: после допроса человек с козьей бородкой и фамилией Пельзер предъявил Егору Панкратовичу обвинение в контрреволюционной деятельности, а именно в злостном саботаже. То есть в «сознательном неисполнении им служебных обязанностей с целью ослабления обороноспособности страны», приведших к столь неудачному испытательному полету нового истребителя Ил-400. Хорошо хоть, что летчик, пилотировавший этот злосчастный истребитель-моноплан, остался в живых и не покалечился настолько сильно, что мог бы остаться на всю жизнь инвалидом. А так еще, может, в строй вернется… В противном случае гражданину Рамзину было бы не миновать высшей меры социальной защиты. Иначе – скорого расстрела в каком-нибудь полутемном сыром подвале с заляпанными кровью стенами и выщерблинами от пуль. А так Егор Панкратович получил десять лет с конфискацией имущества и отправился во вновь созданный Соловецкий лагерь принудительных работ, предназначенный «для изоляции, трудового использования и перевоспитания особо опасных политических и уголовных преступников». Следом за ним получила восемь лет трудовых лагерей и Мария Захаровна, поскольку, как было сказано в обвинительном приговоре, являлась «женой активного участника контрреволюционного саботажного движения на Московском Государственном авиазаводе № 1 и не могла не знать о контрреволюционной деятельности мужа». Ее (припомнив ей дворянское происхождение) также отправили на Соловецкие острова и поселили в женском бараке, основная масса поселянок которого являлась проститутками и мошенницами разного калибра. Виделись Егор Панкратович с Марией Захаровной или нет, про то их родным было неведомо, только вот Олежка ни мать, ни отца более никогда не видел и вырос без их пригляда и участия.
После ареста матери его увезла в Пермь бабка по материнской линии Прасковья Никитична. В Перми он пошел в школу, там же обзавелся друзьями-приятелями, и пошла жизнь, как у всех: школа, уроки, улица, пацанские проказы, частенько заканчивающиеся мордобоем между собой и иногда граничащие с хулиганством, и прочие дела, что случаются у мальчишек его возраста.
Однажды на стройке – а полазить по ним всегда было интересно и щекотало нервы – они нашли в картонной коробке куски карбида. Верно, работяги припрятали их «на потом» или попросту позабыли. Наблюдать, как этот карбид пузырится в луже, поднадоело, и они положили несколько кусков карбида в бутылку, налили в нее воды и, закупорив горлышко бутылки куском красного кирпича, закопали ее в песочную кучу.
Ждать пришлось недолго. Бутылка сильно рванула, и мальчишка, что был в шаге от Олежки, схватился за лицо и дико завизжал. Из-под его ладони, что закрывала лицо, ручьем текла кровь.
Потом всех пацанов, кроме парня, у которого осколком бутылки сильно поранило глаз, забрали в милицию. Сначала продержали там где-то часа два, а то и больше. Потом был обстоятельный опрос пацанов в присутствии дородной женщины в милицейской форме: кто нашел карбид, чья это была идея закупорить его в бутылку с водой, кто надоумил заложить бутылку с карбидом в песок и прочие вопросы, на которые надлежало отвечать обстоятельно, подумав, чтобы не подставить товарища и не оказаться виноватым самому.
Пацанов отпустили по домам сразу после опроса, предупредив перед этим, что с этого момента они будут под особым присмотром милиции. Случись что-то нехорошее, где они будут непосредственными участниками, – это сразу станет известно органам, после чего последует серьезное наказание. Поначалу милицейское предупреждение как-то ограничивало их в мальчишеских проказах, но потом позабылось и произошедшее, и строгие наставления в отделе милиции. А эту дородную тетку в милицейской форме и с суровым взором они больше не видели.
Учился Олежка неплохо и был на хорошем счету у классного руководителя Варвары Степанковой и прочих учителей.
– Очень вежливый мальчик, – так отзывалась о нем классная Степанкова. – Послушный. И учится неплохо. У Олега имеются все задатки поступить в высшее учебное заведение…
Она была права. Да и как могло быть иначе, если воспитывала его бабушка-дворянка.
– Талантливый парень, – такую лестную оценку дал Олежке руководитель школьного кружка по рисованию Григорий Иванович. – Его бы в художественную школу определить. Глядишь, вышел бы из него потом хороший художник. Может быть, даже член союза…
– Задавака он, – так могла бы заявить очень ответственная вожатая пионерского отряда Алена, в котором числился Олежка. И еще бы добавила: – Это было ошибкой, что мы приняли его в пионеры…
Хотя сама была принята в эту всесоюзную организацию на год позже Олежки.
– Да нормальный он пацан, – говорили о нем его приятели, что жили с ним на одной улице. – И друг хороший. Коли чего надо – всегда даст. И жратвой поделится, не зажилится…
Дворянских детей во всей школе было раз-два и обчелся. В действительности, может быть, их было и больше, да сами отпрыски с их родителями не спешили признаваться в своем дворянском происхождении, старались ничем не выделяться среди прочих. А класс Олежки и вовсе был всецело пролетарско-крестьянским. Так что в тринадцать лет он выкурил первую папиросу, а в четырнадцать махнул наполненный до краев стакан крепленого вина и заявился домой «на рогах». Бабушка Олежки Прасковья Никитична, увидев внучка в столь непотребном состоянии, пришла в неописуемый ужас. Душевный трепет, вызванный видом пьяного в стельку внука, привел к тому, что у бабушки отнялись ноги. Пролежав с недельку, она так и не сумела восстановиться и с тех пор передвигалась в
