Йен Пирс - Бюст Бернини
Будучи человеком наивным в таких вопросах, Аргайл решил, что по Лос-Анджелесу удобнее перемещаться на общественном транспорте. Вершиной цивилизации он считал поезда, они были его любимым видом транспорта. Но за неимением таковых сгодится и автобус. Однако и автобусов Аргайл здесь тоже не увидел. Они были редкостью, как пешеходы. Что касается поездов, то те, похоже, просто вымерли, как бронтозавры. И вот после долгих расспросов, колебаний, приступов нерешительности и поисков чего-нибудь совсем недорогого он взял машину напрокат. Салон проката напоминал мусорную свалку, забитую старыми проржавевшими насквозь автомобилями. Выбор был невелик, но и цены, по словам хозяина, — он пожал Аргайлу руку, представился Чаком и сказал, что Джонни может просто называть его по имени, — тоже. Аргайлу не нравилось, когда его называли Джонни.
Зато здесь оказалась одна машина, в которую он, фигурально выражаясь, влюбился с первого же взгляда. Светло-голубой «кадиллак» до кризисной эпохи, 1971 года выпуска, с откидным верхом. Размером примерно с «Куин Мэри»[5] и использующий, вероятно, не меньше горючего.
Почему бы нет, подумал Аргайл. Прежде ему никогда не доводилось водить ничего подобного. Часть культурного наследия страны, только на колесах.
Вернувшись в отель, он первым делом попросил привратника сфотографировать его на фоне этого монстра. Снимок можно будет показывать внукам, иначе они просто не поверят, что подобные машины когда-либо существовали.
После ухода Морелли Аргайл сразу отправился на автостоянку за отелем. В конце концов машина завелась и, выпустив облако вонючего выхлопного газа, медленно выехала на улицу. Она обладала скоростью и маневренностью супертанкера, но во всех остальных отношениях была в приличном состоянии, не считая пятен ржавчины на крыльях. Главное, что машина двигалась вперед, когда надо, и останавливалась, если ее очень попросить.
А правила дорожного движения в Калифорнии вполне либеральны и отводят на набор скорости от нуля до шестидесяти миль в час добрые пять минут.
Машина с ревом двигалась вперед, периодически выплевывая клубы черного дыма и через каждые 150 ярдов останавливаясь на красный свет. Аргайл пытался любоваться окрестностями и удивлялся, что подобное место может неплохо кормить торговцев автомобилями.
Шесть миль, отделявшие его от Вениса[6], где проживал Джек Морзби, удалось преодолеть примерно за полчаса. Аргайл полагал, что сумел бы добраться быстрее, если бы хорошо знал город. Достигнув места назначения, он задался новым вопросом: отчего это место получило такое название? Ведь ничего красивого он там не заметил. Хотя водоем с затхлой водой и некоторое подобие площади, недостроенной и запущенной, давали приблизительное представление о первоначальном замысле градостроителей.
Тем не менее этот район нравился Аргайлу больше, чем та часть города, где располагался музей. Похоже, главным занятием обитателей Вениса было сидеть сложа руки и почти ничего не делать. И Аргайл был рад это видеть. Несмотря на репутацию людей вальяжных, все остальные жители постоянно куда-то торопились. Даже в тех редких случаях, когда они переставали работать, горожане так и кипели энергией. Даже находясь на пляже, продолжали бегать взад-вперед, швырять друг другу разные предметы, нырять в океанские волны и выпрыгивать из них без всяких видимых на то причин. Аргайлу было приятно видеть людей просто лежащих, не наделенных маниакальным стремлением продлить свою жизнь до бесконечности. Иными словами, местечко было довольно грязное, засиженное мухами, но симпатичное, так, во всяком случае, ему показалось. Возможно, именно поэтому и получило такое название.
Найти обиталище Джека Морзби оказалось труднее, чем думал Аргайл, поэтому он очень удивился, когда все-таки его отыскал. Но увидел совсем не то, что ожидал. Он знал, что Морзби удалился от общества потребителей, чтобы написать Великий Американский Роман — стремление в тех благословенных краях нередкое, — но ему казалось, что сын мультимиллионера все же должен придерживаться хотя бы некоторых внешних признаков благополучия. Аргайл и прежде встречал таких типов в Италии: несмотря на принципиальное отрицание тирании потребительского общества, все они были одеты в красивые шмотки от Версаче, носили часы «Ролекс» и проживали в девятикомнатных апартаментах с видом на пьяцца Навона.
Однако молодой Морзби, судя по всему, вознамерился делать все как следует. Его дом вовсе не походил на типичную для миллионеров резиденцию, да и на особняки звезд на Беверли-Хиллз — тоже. У домов богачей есть крыши и окна. А если рамы или стекла приходят в негодность, миллионеры тут же вставляют новые, а не затыкают дыры старыми газетами. Когда с крыши падает черепица, они заменяют ее новой, а не оставляют щели, в которые хлещет дождь. У миллионеров есть перед домом сады, и в них работают садовники. Двор Джека Морзби больше напоминал свалку, где Аргайл брал напрокат машину. Следует отметить также, что миллионеры крайне редко валяются на голом дощатом полу маленькой веранды в задней части дома, курят сигаретку с весьма подозрительным запахом дыма и пьют из горла. Морзби равнодушно следил за тем, как приближается гость, потом вяло и небрежно взмахнул рукой.
— Эй, — сказал он.
Слово это, как уже выяснил Аргайл, служило характерным местным эквивалентом приветствия, прощания, удивления, тревоги, предупреждения, протеста, интереса, отсутствия интереса, а также означало предложение выпить. Американец взглянул на стоявшее рядом кресло, столкнул с него старого лохматого пса и жестом пригласил Аргайла присесть. Тот покосился на клочья шерсти, затем нехотя и осторожно присел на самый краешек.
— Пришли выразить соболезнования по поводу старикана, я так понимаю, — рассеянно произнес Джек и, щурясь, взглянул на бледное солнце, наполовину скрытое за облаками.
— Когда вы узнали?
— Лангтон позвонил, вчера вечером. А все остальное узнал от полиции, когда они разбудили меня ни свет, ни заря. Хотели, видите ли, чтобы я отчитался за свои действия. Ну, а что касается мачехи, было бы наивно думать, будто она проделает двадцать миль, чтобы сообщить сыну трагическую новость. Ей не до того, празднует, я так полагаю. Чего вы хотите?
Хороший вопрос. Что называется, вполне уместный. Проблема в том, что Аргайл не знал на него ответа. Ведь не мог же он признаться, что хочет выяснить кое-что о бюсте — с тем чтобы у него появился повод еще раз связаться с Флавией и наладить с ней отношения. Он понимал, что это звучит почти неприлично. Бессердечно, жестоко с его стороны. Кроме того, предварительные расспросы уже показали, что Морзби ничего не знает о Бернини, точнее — о бюсте. Да и спрашивать о том, почему Джек Морзби не пожелал проехать несколько миль, вернуться в музей и узнать, что там происходит, тоже было как-то неудобно. У каждой семьи свои правила и отношения с близкими.
— Просто подумал, что вам одиноко, — запинаясь произнес Аргайл. — Вы произвели на меня впечатление единственного здравомыслящего и нормального человека из всех, кто связан с музеем.
Вроде бы и причина не была упомянута, но такой ответ казался ему вполне приемлемым. Морзби как-то странно покосился на него — похоже, он был удивлен, что люди порой проявляют гуманизм и не руководствуются при этом какими-либо личными интересами. И в знак приветствия снова протянул бутылку. Коньяк — это последнее, чего бы хотелось сейчас Аргайлу, но отказываться было неудобно. Он сделал большой глоток и пока приходил в себя, пытаясь отдышаться и смахивая выступившие на глазах слезы, Морзби стал делиться воспоминаниями о «старикане».
Они не были близки, узнал Аргайл. Оказалось, что Морзби-старший примерно год назад вычеркнул начинающего автора из завещания, лишив, таким образом, наследства в пару миллиардов долларов, что привело к значительному охлаждению в отношениях.
— Но почему он так поступил?
— Давайте будем считать, что у него довольно своеобразное чувство юмора. Отец всегда хотел, чтобы я пошел по его стопам, заработал еще больше денег. В ответ я возражал, что он и без того уже заработал достаточно. Ну вот отец и сказал, что если деньги для меня не важны, то он оставит их тому, кто питает к ним больше пристрастия и уважения.
— Иными словами, жене?
— О, она их просто обожает.
— Ну а музей?
— Отец уже угрохал в него целое состояние.
— И это заставило вас искать собственный путь?
— Да, наверное. Вот он я, перед вами, сижу без гроша. И знаете, мне это даже нравится. Ну а теперь уже в любом случае поздно что-либо менять.
— Но ведь отец не окончательно порвал с вами?
— Нет. Просто ничего не оставил, вот и все. А это в принципе одно и то же. «Моему дорогому сыночку — наилучшие пожелания». Вот и все, что он оставил. Никто не может обвинить его в непоследовательности.
