Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

— Конечно, сделаю все возможное! Но… не обольщайся. Я ведь не могу победить всю германскую контрразведку. Там очень умные ребята есть.

Он подошел к телефонному аппарату, соединился с министерством внутренних дел. Отыскал Джунковского. Произнес:

— Владимир Федорович, срочно пришли Жукова. Пусть возьмет с собой необходимое.

Товарищ министра удивился:

— Вот как? Любопытно-с! Я сам с ним приеду. Не возражаешь?

— Буду рад, но не раньше, чем через час.

Джунковский рассмеялся:

— Чтобы не сочли за дезертира любовного фронта?

— Или за труса, отказывающегося от сладостной и триумфальной виктории.

Когда Соколов вернулся в спальню, Вера Аркадьевна с веселым хохотом повисла на его шее:

— Любимый, что-то пауза затянулась!

— Согласен. Пауза в любви должна длиться чуть дольше паузы на сцене! По новейшей системе Станиславского.

— Нет, по системе графа Соколова!

Когда Джунковский и Жуков прибыли в «люкс», Вера Аркадьевна из спальни не выходила. Так распорядился Соколов. Едва взяв в руки список немецких фирм, которые вели разведывательную работу в Петербурге и с которыми «работал» фон Лауниц, Джунковский поднял вверх большой палец и тихо восторгнулся:

— Замечательно! — Он с чувством пожал руку Соколову. — Обязательно продолжай эту работу.

— Но я сегодня же должен уехать в Москву.

— Что делать! — шумно выдохнул Джунковский. — Дел нынче у нас много, а граф Соколов, увы, один. — Он кивнул фотографу: — Жуков, приступайте.

Фотограф, полноватый, с артистическим шиком одетый мужчина, в накрахмаленной рубахе и шелковом галстуке, с коротко подстриженными усиками, уже успел сбросить на кресло казенное пальто с котиковым воротником и шапку. Теперь он доставал из обширного баула репродукционную камеру, магниевую подсветку и со свойственной ему назидательной манерой укоризненно обращался к Джунковскому:

— Сто раз говорил, чтобы деньги дали на пластинки для репродукций. Называются бромосеребряные коллодийные. Не дают! Хорошо, что своих пяток остался. Работать не на чем!

— Николай, хватит болтать! Снимай, да побыстрей, — строго прикрикнул Джунковский и начал осторожно развертывать документы — германские государственные секреты.

Фотограф Жуков был замечательным мастером. Любопытна его судьба. Родителей он не знал, ибо был подброшен на порог нижегородского приюта. Когда ему было лет десять, он напросился на работу мальчиком к знаменитому фотографу с Осыпной улицы Андрею Карелину.

Мальчишка мыл полы, бегал в лавку за колбасой, относил заказы — и все исправно, не по-детски точно и обязательно.

Карелин стал обучать Кольку своему ремеслу, поставил его лаборантом. Тот оказался смекалистым. К восемнадцати годам он досконально знал все о линзах, о фокусном расстоянии, о поле изображения, о выборах объектива, о фильтрах, об ординарных и двойных кассетах, о дорожных и стативных камерах и прочее, прочее.

В 1890 году с ним произошел курьезный случай. Николай Жуков приехал по делам своего ателье в Петербург. Закупив необходимое новейшее оборудование и материалы, встретил знакомца и отправился с ним в трактир на Невском. Здесь они выпили сверх меры, на улице малость пошумели, кого-то зацепили разок по морде. За все эти художества были доставлены в участок.

Когда составляли протокол, дежурный офицер удивился:

— Говоришь, фотограф? Не врешь, что у Карелина служишь? Как раз в команде фотографов вакансия открылась. Давай, Жуков, я тебя под конвоем отправлю в приемную Клейгельса. И дам сопроводительное письмо. Еще благодарить меня будешь. Служба у фотографов замечательная, спокойная — трупы и задержанных преступников снимать на пленку и все прочее, что требуется по обстоятельствам. И дактилоскопию проводить будешь, дело нехитрое.

Жуков спросил:

— Ваше благородие, а кто такой Клейгельс?

Дежурный расхохотался:

— Ну, братец, ты точно деревенский. Николай Васильевич Клейгельс — генерал-адъютант и наш градоначальник. Да не бойся, генерала ты и не увидишь, тебя направят к начальнику отряда.

…В тот же день и решилась судьба Жукова, он стал полицейским фотографом с жалованьем двести рублей в месяц и казенной квартирой. Нам с ним еще предстоит встретиться и при весьма любопытных обстоятельствах.

Итак, Жуков все переснял, убрал аппаратуру, подозвал полицейского извозчика и отбыл проявлять, закреплять, промывать и печатать.

Торжествующий Джунковский отправился прямиком к министру Маклакову. Он доложил о вербовке важного осведомителя.

Министр, выслушав Джунковского, покачал головой.

— Ну и Соколов! — и с восхищением произнес простонародную поговорку: — На ходу подметки режет. Одно слово — гений сыска. Как Толстой в литературе.

— Да, супруга фон Лауница агент наиважнейший. — Смягчил, сколько смог, свой хриплый, командный голос. — Хорошо бы ее деятельность поощрить. Преподнести, скажем, бриллиантовую брошь от Фаберже.

Министр был человеком прижимистым. Он сложил губы в трубочку, промурлыкал мотивчик из «Аскольдовой могилы» и наконец возразил:

— Не рано ли? Муж заметит подношение, допытается до правды, отправит ее в Берлин. И тогда — прощай, важный осведомитель!

— Он ее любит и раболепно поклоняется.

— То есть делает все возможное, чтобы охладить к себе супругу.

Джунковский продолжал:

— Мы ведем на эту семейку плановую разработку. Среди слуг есть наш осведомитель. От него известно, что Вера Аркадьевна поколачивает своего высокопоставленного муженька. Она заставляет делать его столь неприлично-унизительные вещи, что говорить стыдно.

Маклаков сделал еще одну попытку:

— Но Вера Аркадьевна богата. Ею движет любовь. Она стала агентом из страсти к Соколову.

Джунковский выложил последний, самый главный козырь:

— Любая женщина мало отличается от папуаса: любит все блестящее и желательно — дорогое.

Министр сдался. Вместо просимых полторы тысячи рублей он решил дать тысячу. Но когда пришел кассир, решил еще удержать немного для казны:

— Оформите и передайте Владимиру Федоровичу из секретных сумм девятьсот пятьдесят рублей.

Джунковский не выдержал, расхохотался.

Маклаков покраснел:

— Я не для себя, для казны экономлю! Кстати, очень одобряю, что вы, Владимир Федорович, отказались от охраны. Бог милостив, сохранит вас для России, а четверым бездельникам больше не надо жалованье платить. Пусть в городовые идут.

В тот же день Соколов простился с Верой Аркадьевной. Глядя в ее полные нежности глазищи, внушительно произнес:

— Никаких самостоятельных шагов не предпринимать! О наших встречах никому ни слова.

— Граф, не держи меня за дурочку. — С любовью глядела в его лицо. — Ох и потешил ты меня сегодня — до гробовой доски помнить буду. Я для тебя, милый, сделаю все, что ты захочешь.

— Мне надо съездить дня на два в Москву, и я вернусь к тебе, дорогая. Я очень буду скучать…

Но граф в сроках ошибся. Не зря народ молвит: «Человек предполагает, а Господь располагает».

Путь из новой столицы в старую был привычным и даже приятным.

Это в былые времена, когда наши прабабушки носили кринолины, гадали о снах по Мартыну Задеке, прадедушки победителями вернулись после войны с Наполеоном и за ночь проигрывали в карты деревеньку с двумя сотнями крепостных душ, — в те романтические годы дорога в шестьсот девяносто восемь верст с четвертью была сущей каторгой. Несколько суток приходилось томиться в громоздком дилижансе или трястись, обдуваемому всеми ветрами, в немыслимой коляске.

За сомнительную радость получить место внутри дилижанса приходилось платить сто рубликов ассигнациями — деньги немалые даже для лиц состоятельных. При этом билет следовало приобрести загодя, а накануне отъезда следовало явиться в контору дилижансов, сдать паспорт и свидетельство полиции, что к выезду пассажира препятствий не имеется.

Замечательный монарх и талантливый созидатель Николай I, оболганный потомками, соединил обе столицы железнодорожной ветвью. И жизнь путешествующих россиян сразу изменилась к лучшему.

Теперь нарядные мужчины и дамы, расположившись в удобных, отделанных кожей и деревом купе, с жуткой скоростью, семьдесят верст в час, неслись к Белокаменной. В уютных вагонах был разлит яркий электрический свет, царила чистота, тепло и довольство.

Поезд под № 100 отходил от перрона Московского вокзала в одиннадцать вечера.

Сыщик вспрыгивал в поезд за минуту до отправления и никогда никуда не опаздывал.

У Соколова, как обычно, купе было отдельным, с душевым помещением. Номер купе был пятым.