Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

— Ну конечно, она жила во время Столетней войны.

Вера Аркадьевна округлила глаза:

— Что, и вправду сто лет сражались?

— Хоть и с перерывами, но больше — с 1337 по 1453 год.

— А кто с кем воевал?

— Французы с англичанами. Жанна была французской крестьянкой.

— Ее убили?

— Ее сожгли на костре.

— Кто сжег?

— Англичане.

— Ах, дураки глупые! Это ведь очень больно, когда сжигают на костре. — Вера Аркадьевна нахмурила бровки, надолго замолчала, явно что-то обдумывая. Поцеловала графу шею, начала гладить маленькой теплой ладошкой щеку Соколова. — Скажу тебе, любимый, честно: я за Родину не могла бы погибнуть. Я вообще не понимаю, что такое Ро-ди-на. Российская империя? Но в ней кроме хороших людей живет столько плохих, которых я не люблю. Помнишь этого, который тебя хотел застрелить, а я ему бутылкой голову проломила в Поронине?

— Сильвестр Петухов?

— Он самый. Или маленький лысый Ленин со своими бабами — Крупской и Арманд. Они ведь тоже из России. Или убил великого князя Сергея Александровича — Каляев. Я должна за всю эту мерзость погибнуть, как Жанна д’Арк? Сражаясь против них — могу, да и то не хочется.

— Да тебя никто и не просит погибать, живи до ста лет. Станешь чулки вязать, внуков учить на фортепьяно и напишешь мемуары «В алькове с графом Соколовым».

— Знаешь, что Ленин делал? Он закрывался на задвижку в комнате с Арманд, а ключи нарочно вынимал из дверей. Бедная Крупская наблюдала в замочную скважину их любовные утехи, кричала и билась головой о двери. А эта парочка хохотала, словно в цирке веселились. Я сама была свидетельницей этих диких сцен. Откуда столько жестокости? И я должна за этих… погибать, и только потому, что они тоже родились в России? Никогда!

Соколов не ответил.

Тогда Вера Аркадьевна опять уставилась в него сумасшедшим взглядом и с каким-то восторгом произнесла:

— Но я могу погибнуть ради своей любви! — Вдруг ее глаза наполнились слезами. — Погибнуть ради любви к тебе, милый граф. Ах, какая была бы сладкая смерть — уйти с твоим именем на устах! Я так тебя обожаю, — и на сей раз она с нежностью поцеловала возлюбленного в плечо.

— Как ты узнала, что я в Петербурге?

— Очень просто! Я дала деньги в тех ресторанах и гостиницах, где ты бываешь, чтобы мне протелефонировали, как только появишься. Вот мне и сообщили сразу из двух мест — из «Астории» и из «Вены».

— И кто известил?

Вера Аркадьевна шаловливо улыбнулась:

— Свою агентуру не сдаю!

Она набросила одеяло на их головы и, прильнув к уху Соколова, прошептала:

— Я ведь теперь все про тебя знаю, ты полковник российской охранки. Сейчас кое-что скажу, а ты запомни: Германия скоро начнет войну с Россией.

Соколов сбросил с головы одеяло:

— Откуда у тебя такие сведения?

— К нам в субботу приходил с супругой Гельмут фон Луциус…

— Это советник германского посла?

— Ну да, Пурталеса… Поначалу они уединились в бильярдную, все там о чем-то шептались. А позже, за столом, водочки приняли, раскраснелись и уже вовсю спорили о сроках всеобщей мобилизации, об усилении агитационной и террористической деятельности в России и еще о чем-то. Да о той же мобилизации: дескать, надо сорвать новый призыв в армию в России. И в связи с этим что-то про Государственную думу вспоминали, про какого-то Малиновского… Я ведь не все слыхала. Меня постоянно болтливая Луиза отвлекала, супруга советника.

— А еще какие-нибудь, кроме Малиновского, имена упоминали?

— Да, Ленина, к примеру. Пурталес был недоволен, что германское правительство на него ставку делает, называл его «плешивым недоноском». А муж мой, наоборот, защищал Ленина, говорил, дескать, необходимо его активней субсидировать.

— Что еще?

— А еще вспомнили какого-то прокурора, кажись, Александрова. И очень при этом хохотали, ржали, словно жеребцы. Чего веселились? Право, не поняла. И больше ничего услыхать мне не удалось, вот истинный крест.

Вдруг обхватила обеими руками шею Соколова, потянула к себе:

— Ой, надоели мне эти мужские глупости! Иди, миленок, ко мне, ну же, скорей!

Потом, облизывая языком припухлые губы, томно говорила:

— Тебе что, списки агентов нужны? Ну, ласковый мой, не отказывайся. Ты в Поронино за какими-то списками мотался? Ленин сам об этом на всю деревню кричал, обзывался на тебя нецензурно. Да я тебе сколько хочешь всяких секретных бумаг притащу, у моего Лауница два сейфа набиты ими.

Соколов с деланным равнодушием произнес:

— Может, там ресторанные счета или другой мусор? Как ты разберешься?

Вера Аркадьевна задышала графу в лицо.

— Чего я, дура, что ль? — Малость подумала, предложила: — А хочешь, сам приходи, когда мужа не будет. Выгребай все, что хочешь, — для тебя, орел мой ясноглазый, ничего не пожалею. Слышь, а нынче я тебе принесла некоторые бумажки. Я взяла их на время из сейфа фон Лауница. Это список немецких фирм. Об этих делах особенно жарко спорили Пурталес и фон Лауниц. Другой раз, если удастся, я принесу список некоторых российских агентов, которые работают на Германию.

— Покажи!

Вера Аркадьевна встала с постели. Широкий солнечный сноп, бивший в окно, осветил, словно на сцене, ее нежно-розовое тело. Покачивая бедрами, она подошла к креслу, вынула из сумки пакет и передала его Соколову.

Тот, испытывая редкий азарт и волнение, достал первый попавшийся в руку документ. Это был бланк с грифом министра иностранных дел Германии фон Ягова. Он содержал текст на немецком языке, напечатанный на пишущей машинке:

Уважаемый фон Лауниц!

Благодарю за последние сведения о российских банках, в которых наиболее сильны экономические связи с нашим государством. В преддверии грядущих, известных Вам событий работу в этом направлении необходимо всячески усиливать.

В связи со сказанным обращаю Ваше внимание на «Русский для внешней торговли банк». Необходимо самым спешным образом наладить более тесные контакты с председателем правления г-ном Давыдовым. Берлинский «Дойче банк» в лице Гельфериха готов выделить необходимые средства для этой работы.

Главное негласное воздействие на крупнейшие и средние российские банки, то, о чем мы с Вами говорили во время нашей последней встречи в Берлине, — замаскированное под видом различных якобы негерманских фирм участие нашего капитала…

Далее шел перечень банков, с которыми необходимо было «работать». Другой документ содержал перечень мер, необходимых для срыва или ослабления нового призыва в российскую армию.

— Молодец, но ты понимаешь, что все эти бумажки надо нынче же положить на место? Да так, чтобы твой славный муженек ничего не заметил.

— Конечно, мой Лауниц уехал на встречу с резидентом, потом будет на обеде в посольстве, домой вернется часам к семи вечера.

— Как имя резидента?

— Он не назвал его. Фон Лауниц, в отличие от тебя, лю-юбит меня ужас как! Он ничего от меня не скрывает. Я и не спрашиваю его, а он сам: к резиденту, говорит, нынче еду. Очень, дескать, встреча ответственная. Я же не дура, не буду спрашивать: какая у него кличка да где живет?

— Ты, красавица, очень умная. И ничего пока не расспрашивай. Только при удобном случае, может, в постели да перед сном, скажи: «Все говорят, что Москве пропал какой-то прокурор. Не слыхал, не нашли его еще?» И все, больше ни-ни!

Вера Аркадьевна вновь стала целовать грудь Соколова, приговаривая:

— Буду, буду осторожной, как мышка! — Вдруг приподнялась на локтях. — А ты меня не бросишь? Ты меня люби, пожалуйста, очень сильно. И к другим бабам не ходи. А то на тебя все пялятся — уж очень ты хорош, мой разлюбезный граф! Ну прошу, поцелуй меня. — И она, словно большая грациозная кошка, что-то мурлыкая, сладко потянулась.

Соколов взял руками ее голову, заглянул в лицо, поцеловал в нос и жестко произнес:

— Ты знаешь, чем тебе грозит провал? Немцы тебя надолго посадят в тюрьму или расстреляют. И фон Лауниц тебя не спасет.

Вера Аркадьевна глухо застонала.

— Он первым от меня откажется. Как я его ненавижу, какой он мелочный! Лучше погибнуть за час любви с Соколовым, чем до конца дней спать с постылым мужем. — Помолчала, поводила пальчиком по щеке сыщика, доверительно произнесла: — Когда ты рядом, я ничего не боюсь. Ей-богу! Ну а если что случится, ведь ты меня выручишь, правда?

Соколов подумал: «Это хорошо, что она пришла! Но женщина надежна только до той поры, пока любит. Кто это метко сказал: „Для женщины прошлого нет. Разлюбила, и стал ей чужой“? Ах, это Бунин вчера свои стихи в „Вене“ читал. Очень тонко подмечено». Вслух произнес: