Зверь в Ниене - Юрий Фёдорович Гаврюченков
Тёплая рука служанки поднырнула под голову, приподняла.
— Ты что, голубь? — она говорила по-русски. — Лежи-лежи. Куда ты…
— Поднимем? — по-фински спросил Клаус Хайнц.
— Посадим.
Ласковая, но сильная рука прихватила его за плечо. Служанка усадила Малисона и прислонила спиной к ларю.
От перемещения купца замутило. Он всмотрелся и увидел, что лицо Аннелисы разъезжается на два, лицо Клауса тоже съехало вправо и казалось, будто у него три глаза, а свечка просто раздвоилась, и обе они двигались слаженно.
Малисон застонал и смежил веки, до того было противно.
— Мутит, голубь?
— Налей ему пива, — сказал Хайнц.
Малисон сидел с закрытыми глазами, пока в губы не ткнулся холодный мокрый край кружки.
— Пей.
Он приподнял веки и увидел перед носом чёрный круг, в котором переливалось что-то чёрное и поблескивающее. Оно не двоилось. Тогда он обеими руками схватился за кружку и стал будто для спасения лакать это надёжное.
— Удержишь? Пей-пей…
Купец жадно выхлебал холодное густое пойло. «Тёмное, — определил он и вцепился в знакомое, прочное воспоминание, позволяющее себя думать. — Йенс варил. Я у него купил бочку перед Ильиным днём. За далер, три марки и четыре эре. В подклете стоит, справа у дальней стены».
Держась за знакомое, он пил и пил, тщась находиться в уверенности. Чувство, будто стоишь на ногах, можно было распространять вокруг себя всё шире, понимая не только бочку и подклет, а и дом, и двор, и хлев, и Муху.
— Муха, — промычал он, отстраняя пустую кружку.
— Что муха?
— Где Муха?
— Какая муха? — спросил Клаус.
— Привели, привели лошадку, — заговорила служанка. — Муха здесь, всё цело.
— Магазин мы заперли, — деловито доложил Хайнц.
— Магазин?
«Что за магазин? — купец не осознавал его, дальше двора он пока себя не расширил. — Что ещё за магазин?»
Аннелиса забрала кружку, и Малисон увидел, как она обеспокоенно переглянулась с солдатом, а все вместе они — с письмоводителем.
Его уложили на ларь. Закрыв глаза, он лежал, слушая, как шумит в ушах. Голова кружилась и начинала всё сильнее болеть. Потом он потребовал ещё пива. Боль отступила. Шум притих, но не исчез.
Когда Малисон очухался, было светло. Он открыл глаза и заметил, что видит ясно. Ночной морок с раздвоением сгинул вместе с потёмками. Голова была тяжёлой и казалась набитой шерстью, как случалось с крепкого похмелья. Она была замотана тряпкой и саднила острой болью раны, если лечь на спину.
Купец приподнялся на локте. В доме было непривычно тихо и пусто. Солдат ушёл, наверное, в крепость.
Со двора пришла Аннелиса.
— Где Сату? — спросил он первое, что пришло в голову. — Где Ханне? — если жена могла копаться в огороде, то детишки должны были пока ещё сидеть в избе. — Где… — он не вспомнил, как зовут младшего и продолжил: — Где все?
Когда Аннелиса рассказала, сначала он не поверил, а когда принял разумом и сердцем — завыл. Это было так страшно, что служанка отшагнула к печи, потом опомнилась и прижала его лоб к своему животу.
Она недвижно стояла, давая ему прокричаться, а потом стала утешать, гладя по маковке, которая не была скрыта повязкой. Прибежали соседи. Их было много. Они стояли и смотрели, перешёптываясь.
Малисон пришёл в чувство.
Выпрямился, поднялся, опираясь на руку служанки. Сказал твёрдо:
— Я хочу их видеть.
Шагнул, повело, он чуть не упал. Столяр Дитер Гомбрих и сосед, ни имени, ни занятия которого в голове не осталось, вывели его под локти.
В холодной избе лежали все пятеро. Их сложили на полу бок о бок. Наспех протёртые от крови, они выглядели страшно. Лицо Сату было искажено гримасой невыносимой муки. Айна была удивительно спокойна, как будто смерть принесла ей освобождение от земных страданий и умиротворение. Ханне выглядел озлобленным. Пер был похож на уродливую куклу. У всех было перерезано горло — наискось слева направо и чуть вверх. Только у Айны оно было вскрыто от уха до уха, и она не мучалась. Яакко лежал странно скукожившись. Так окоченел в лавке и не смогли разогнуть. В посмертном оскале торчали измазанные красным зубы.
Душегуб всякий раз бил одинаково.
— Яакко… — пробормотал купец и схватился за пояс, вспомнил.
Кошеля с деньгами не было!
— Где моя мошна? — спросил он и обернулся к служанке. — Ты взяла?
— О чём ты, голубь?
— Деньги… они были. А теперь денег нет.
— Никаких денег не было. Как принесли, так я от тебя не отходила, при свидетелях, — зачастила Аннелиса. — Солдат был и писарь, и ночная стража, и соседи — все видели, не брала я.
— Я в усадьбу ездил, — чётко ответил купец, при свете дня голова работала не как во мгле. — Мы с Тронстейном условились, он заплатил мне, я кошель на пояс повесил…
— Лиходей и срезал, — рассудила служанка.
Соседи шептались. Дескать, только о сребре и думает, но Малисон не жалел пропажи. Ему казалось, что в отсутствии кошеля есть нечто неправильное, важное, но что именно, определить не мог.
Он замолк и смотрел на тела, медленно, по капле, лишаясь и горя, и привязанностей, и чего-то коренного, что делает родителя родителем, а человека человеком. Голову стягивало железным обручем, а шум в ушах нарастал.
— Их надо обмыть, — молвил он глухим голосом. — Кто возьмётся? Я заплачу. Мастер Гомбрих, изладишь гробы на всех? Надо заказать панихиду. И могилы выкопать. Пошлите за пастором.
Он развернулся и без посторонней помощи утопал в дом, тяжело ступая и придерживаясь за стену. Никто ему не потянулся более помочь, а стали договариваться промеж собой, Аннелиса охотно вошла в самую стремнину и принялась руководить, а её слушали, принимая за новую хозяйку, занявшую своё место по праву, будто она была наследницей.
Малисон же достал из ларя бутылку кюммеля, налил чарку и выпил. Тминная настойка не брала. Перед глазами стояли образы перемазанных кровью и грязью мертвецов, совсем непохожих на родню, которую он помнил. Они чувствовались чужими и не пробуждали жалости. От них хотелось избавиться.
Похоже, кюммель начинал помогать.
Тогда он налил и выпил ещё.
ПО ИМЕНИ ТИМОН
— Московиты? — с видимым недоверием переспросил юстиц-бургомистр Грюббе. — Они могли это сделать?
Пим де Вриес
