Влюбленный злодей - Евгений Евгеньевич Сухов
Признаться, Горемыкин был весьма убедителен, но я все же задал ему уточняющий вопрос:
– Резюме всему сказанному вами: вы не верите экспертам-почерковедам. Так?
– Полагаю, что такие почерковедческие штучки вместе с новоявленными графологическими исследованиями, – Горемыкин выделил саркастической интонацией последние два слова, – весьма схожи с искусством ворожей и гадалок. Иногда они говорят правду, однако ни тем, ни другим я решительно не доверяю… Нужно относиться к таким исследованиям со значительной долей скепсиса. – Николай Хрисанфович немного помолчал и продолжил: – Это относительно экспертного заключения о том, что Скарабеев якобы не писал подметных писем поручику Анатолию Депрейсу и семье генерала Борковского…
Что же касается вашего предположения о том, что письма мог написать кто-либо из домашних генерала, горничная или кто-то из прислуги, или даже сама Юлия Александровна… – Здесь Николай Хрисанфович снова немного помолчал. – Так вот, отвечу вам с полной уверенностью: это решительно невозможно. Ни горничные семьи генерала Борковского, ни кухарка, ни лакей так написать не сумеют ввиду недостаточного образования. Я, кстати, – тут судебный следователь Горемыкин кинул быстрый взор на меня, верно, для того, чтобы я оценил его скрупулезное отношение к делу, – это проверял. Так что мое утверждение не является голословным. Что же касается графини Юлии Александровны, – продолжил Николай Хрисанфович, – не забывайте: она в этом деле лицо потерпевшее. Это во-первых. Кроме того, стиль писем и их словесная… распущенность и даже вульгарность, – с трудом подобрал нужные слова Горемыкин, – ни в коей мере не позволяют приписать их юной шестнадцатилетней особе, воспитанной в любящем семейном кругу в строгих правилах нравственности и религиозной заботливости. Это во-вторых, – добавил Николай Хрисанфович со значением.
– Знаете, – в задумчивости произнес я. – Вы мне рассказали про курьезный случай из вашей следственной практики. Позвольте я расскажу вам парочку случаев из моей следственной практики. Но не курьезных, а, скорее, поучительных…
В бытность мою судебным следователем Рязанского Окружного суда одна потерпевшая, молодая женщина лет под тридцать, обвиняла свою горничную, мужа и его тетку в отравлении, приведшем ее в якобы хроническое болезненное состояние, не подлежащее излечению.
Зал судебных заседаний был набит битком. Дело было громким. Судебное расследование длилось несколько дней из-за нескончаемых прений обвинителя и защиты. Наконец, вина обвиняемых была доказана, а зачинщица отравления, горничная потерпевшей, получила наказание в виде бессрочной каторги. На счастье горничной, ее защитник не успокоился и нашел какие-то новые обстоятельства, доказывающие ее невиновность, дошел до самого Правительствующего Сената и инициировал новое расследование.
Оно выяснило невиновность горничной, а также мужа молодой барыни и его тетки и уличило во лжи молодую барыню. Приговор в отношении горничной был отменен, а вот над молодой барыней состоялся суд за ложный донос. Оказалось, что она сама привязала себя к кровати, пролила на себя яд, вымазала смолою губы и грудь и начала симулировать неизлечимую болезнь…
– И зачем же она это сделала?
– У нее появился любовник. И эти люди в ее жизни стали лишними. Второй случай произошел так же в Рязани… – стал я рассказывать дальше. – В одно молодое семейство буквально со дня их венчания стали приходить анонимные письма. В одних, адресованных молодой супруге, говорилось, что ее муж самый что ни на есть первейший ловелас и волокита за юбками, не пропускающий ни единой, несмотря на случившееся церковное благословение брачного союза. В других письмах, адресованных супругу, рассказывались такие небылицы из прошлого его жены, что иные блудницы выглядели бы по сравнению с ней непорочными христовыми невестами.
Писались такие послания с явной целью опорочить каждого из супругов, внести меж ними разлад и разрушить семью. Продолжалось это без малого два с половиной года…
Параллельно с этими письмами супружеской чете, которая, надо признать, выдержала наговоры достойно, без упреков и скандалов, по городу поползли сплетни касательно одной молодой девушки, пользующейся в городе всеобщим восхищением благодаря многим своим дарованиям. Было видно, что она стала предметом черной зависти, а стало быть, исходили эти гнусные наветы от такой же девушки, как она, и примерно одних с нею лет.
Это было уже какой-никакой зацепкой. Не стану рассказывать, как следствие вышло на злоумышленницу. Скажу лишь одно: была она из богатой и знатной семьи, получила прекрасное образование, слыла богобоязненной и целомудренной, имела двадцать лет от роду, и во все эти почти два с половиной года на нее не упало даже малейшей тени подозрения. Если бы не ее ошибка, где она с головой выдала себя, уверовав в свою безнаказанность, следствие и по сей день топталось бы на том же самом месте, на котором находилось семь лет назад. А так она была изобличена и призналась во всех своих деяниях.
По применении к ней статей тысяча пятьсот тридцать пятой и тысяча пятьсот тридцать седьмой «Уложения о наказаниях», получила она по вердикту суда тюремное заключение в один год и восемь месяцев. Так что следственная практика, как вам наверняка известно, имеет немало случаев, когда преступные деяния совершались девицами, участие коих весьма продолжительное время считалось невозможным.
Я закончил свой рассказ и замолчал, уверенный, что произвел на Горемыкина должное впечатление. Однако Николай Хрисанфович оставался невозмутим.
– То, что вы рассказали про вашу рязанскую девицу, явно бесившуюся с жиру, – отнюдь не про юную графиню Юлию Александровну, – заявил он. – Вы ведь собираетесь побеседовать с ее сиятельством?
– Конечно, – отозвался я и добавил: – Причем не только с Юлией Александровной, но и с Амалией Романовной.
– Прекрасно! Ну так вот, – судебный следователь Горемыкин посмотрел на меня, как обычно смотрят преподаватели на своих учеников, когда сообщают им какую-либо общеизвестную аксиому, – когда вы увидите Юлию Александровну, тогда и поймете, какое это чистое и ангельски кроткое существо. И все ваши возможные подозрения отпадут сами собой…
Николай Хрисанфович вновь показался мне довольно убедительным. К тому же говорил он вполне искренне, так что нельзя было не поверить. И чтобы вернуть себе утраченную инициативу, я решил слегка поддеть старика, прицепившись к его словам.
– Вот вы говорите, что решительно не доверяете «почерковедческим штучкам и новоявленным графологическим исследованиям», – как бы между прочим произнес я и заявил: – Сами же пользуетесь как раз графологическими выкладками… Когда говорите, что таких писем, как те, какие получали поручик Депрейс и семейство генерала Борковского, ни горничные, ни кухарка и лакей не могли написать в силу недостаточности полученного ими образования, – и быстро добавил, видя, что судебный следователь Горемыкин собирается мне возразить: – И то, что вы заявляете, что и Юлия Александровна не могла написать таких писем, поскольку была воспитана «в любящем семейном кругу в строгих правилах нравственности и религиозной заботливости», – процитировал я слова Николая Хрисанфовича, – не что иное, как исследования именно графологического характера.
Я посмотрел на судебного следователя победным взглядом, полагая, что удачно подковырнул его. Но не тут-то было – орденоносный старикан неопределенно хмыкнул и промолвил:
– Я говорил про очевидные вещи, заметные любому мало-мальски внимательному и здравомыслящему человеку без каких-либо специальных знаний, – спокойно парировал мой выпад Николай Хрисанфович. – И если то, к чему я пришел практическим путем, используя свой опыт и умозаключения, подтверждается еще и наукой, стало быть, я на правильном пути… У вас ко мне еще имеются вопросы?
– Пока нет, – ответил я и вновь углубился в чтение.
Собственно, орденоносный старик Горемыкин предварительное следствие почти закончил, и дело скоро можно было передавать в суд. Однако случилось то, что временами происходит с непростыми и деликатными делами.
Геройский полковник, отец отставного поручика Виталия Скарабеева, добившись свидания с сыном, когда тому были уже предъявлены обвинения, вышел из нижегородского тюремного острога в полной уверенности, что сына оговорили и взят он под стражу без вины. После чего, недолго думая, подал на имя Государя Императора прошение о защите
