Влюбленный злодей - Евгений Евгеньевич Сухов
После письма, в котором Скарабеев признавался в авторстве посланий семейству Борковских и поручику Депрейсу, тот, однако, не унялся и потребовал выдать сообщников, на что Скарабеев ответил решительным отказом. После этого, в ожидании решения об отставке, закупил всяческих съестных припасов, приобрел в винной лавке двухведерный бочонок золотистой малаги и заперся в нумере меблирашек вместе с бывшей содержанкой купца Масленникова Эмилией Кипренской.
Однако несмотря на дуэль, прошение об отставке и признание Скарабеева в авторстве анонимных писем, таковые продолжали приходить в дом генерала Борковского.
Одно из писем было адресовано лично Александру Юльевичу. Содержание его сводилось к тому, что «В. И. С.» с лихвой отомстил за свою попранную честь, и что дочь генерала получила залог несмываемого позора и бесчестия, каковые вскорости откроются для всех, имеющих глаза и уши.
Другое письмо имело адресатом госпожу Амалию Романовну…
«Я знаю все, что происходит в Вашем доме, включая обеденное меню. Любые предосторожности бесполезны, – говорилось в письме. – Я достиг своей цели: я наградил Вас тем же злом, которое Вы причинили мне. Отныне жизнь Вашей дочери будет настолько ужасна, насколько бездонна боль, причиненная Вами мне…»
Третье письмо адресовалось Юлии:
«Сударыня!
Вы самое несчастное создание на земле. Падшее настолько низко, что человек, который попытается Вас «поднять», горько за это поплатится и тоже станет несчастным. Бешеная радость овладевает мною, когда я осознаю, что все это сотворил я!
Но есть и иная радость, которой я наслаждаюсь медленно и со вкусом, смакуя ее, как гурман смакует редкое изысканное блюдо. Радость моя заключена в том, что Вы теперь всецело зависите от меня. Зловещий и чудовищный союз соединил нас: пройдет всего несколько месяцев, и Вы на коленях будете умолять меня, чтобы я дал свое имя Вам и Вашему ребенку».
Письма, как и ранее, были написаны одной и той же рукой и имели подпись либо «Виталий С.», либо «В. И. С.». Верно, терпение у генерала Борковского все же лопнуло, и он, поскольку Скарабеев вот уже несколько дней являлся штатским человеком, обратился не в военный, а в Окружной суд. Прямиком к тогдашнему прокурору Игнатию Михайловичу Золотареву, с которым был коротко знаком. И поведал ему все, с самого начала и до конца: о ночном проникновения Виталия Скарабеева в комнаты Юлии Александровны с попыткой изнасилования целомудренной девицы; о его гадких подметных письмах с клеветой и угрозами в ее адрес и адрес его, генерала Борковского, а также супруги Амалии Романовны, в чем имеется письменное признание поручика.
Окружной прокурор Игнатий Михайлович Золотарев генерала Борковского выслушал с большим сочувствием и пониманием. И истребовал, чтобы тот предоставил это самое письменное признание Скарабеева в написании подметных писем для приобщения к делу.
Вести столь щекотливое дело Золотарев поручил опытнейшему судебному следователю Окружного суда надворному советнику Николаю Хрисанфовичу Горемыкину. Затем окружной прокурор снесся с полицеймейстером бароном Александром Александровичем фон Таубе, и не позднее утра следующего дня отставной поручик Скарабеев был взят под стражу. Поместили его на время проведения следствия в одиночную камеру тюремного замка, сохраняющего в народе наименование острога. Случилось это в начале сентября.
Так что к моему приезду отставной поручик Скарабеев сидел в одиночке почти три месяца. Хотели арестовать и лакея Борковских Григория Померанцева, на которого падали многие подозрения, включая доставку подметных писем в самые разные уголки дома Борковских и участие в проникновении Скарабеева в комнату графини Юлии Александровны. Последнее доказывалось тем, что раз никаких следов деревянной лестницы ни на земле, ни под окнами спальни юной графини следствием обнаружено не было, значит, была применена веревочная лестница, верхним концом крепившаяся на мансарде, где обитал лакей Григорий Померанцев. Доказательство хоть и косвенное, но имевшее право на существование.
Однако за несколько дней до визита к окружному прокурору Золотареву его сиятельства графа Александра Юльевича лакей Померанцев был рассчитан и с позором изгнан из дома. Где на данный момент пребывал преступный лакей, было неизвестно…
Судебный следователь Горемыкин следствие по делу отставного поручика Скарабеева вел дотошно и неторопливо, не оставляя без внимания любые неброские мелочи, каковых в следственном деле набиралось немало. А поскольку отставной поручик Скарабеев после ареста и заключения под стражу начал отказываться от авторства подметных писем, то судебный следователь по совету своего начальства привлек к делу почерковедческого эксперта из бывших учителей-педагогов, чтобы экспертным заключением доказать вину Скарабеева.
Однако, к неизбывному удивлению Николая Хрисанфовича, эксперт определил, что все четырнадцать писем, что были адресованы семейству Борковских, и фривольно-легкомысленное послание поручику Депрейсу якобы от имени госпожи Юлии Александровны были написаны одной рукой. И эта рука… не отставного поручика Скарабеева.
Я снова оторвался от чтения материалов и посмотрел на расположившегося в мягком кресле судебного следователя Горемыкина. Николай Хрисанфович, кажется, задремал, его щечки покрыл легкий старческий румянец. Будить его положительно не хотелось.
Я нерешительно кашлянул, и Горемыкин тотчас открыл глаза:
– Вы что-то хотели спросить?
– Да, – ответил я. – В деле имеется заключение эксперта, проводившего почерковедческую экспертизу, он заявляет, что подметные письма написаны не Скарабеевым. Почему все же именно ему приписывается авторство? – недоуменно спросил я и добавил без всякой задней мысли: – Может, эти письма писал кто-то из домашних? Горничная или кто-то из прислуги? Или сама Юлия Александровна? Потому-то и обнаруживались они в ее нотных тетрадях, пришпиленными к комнатным обоям в гостиной и спальнях…
– Знаете, – произнес Николай Хрисанфович после недолгого молчания, – в моей следственной практике был один весьма курьезный случай. Дело было в следующем: некто, назовем его господином Ивановым, якобы настрочил кляузу на своего начальника, обвинив его в мздоимстве, наушничестве и прочих грехах. Начальник, назовем его господином Петровым, у которого с господином Ивановым и так были натянутые отношения, подал на него в суд за наговоры и клевету. Объяснив это тем, что Иванов-де давно подсиживает его, желая занять начальническое кресло. К тому же присяжный каллиграф определил схожесть почерка Иванова с почерком, которым была написана кляуза.
Дело дошло до суда. И на судебном разбирательстве адвокат Иванова предъявил этому самому присяжному каллиграфу, то есть штатному почерковеду, два письма. Одно было написано почерком Петрова, начальника Иванова, и с этим почерком присяжный каллиграф был знаком, а другое являлось подделкой под почерк Петрова. Так вот: предъявив эксперту-почерковеду два письма, адвокат Иванова попросил определить, какое письмо подлинное, написанное рукою Петрова, а какое фальшивое. И присяжный каллиграф признал подложное письмо подлинным, а подлинное – подложным. Тем самым сведя на нет свое заключение по поводу того, что кляузное письмо писал именно Иванов.
Дело по судебному вердикту было отправлено на доследование, и позже выяснилось, что кляузное письмо на своего начальника Петрова писал вовсе не его подчиненный Иванов, а некое третье лицо. А именно – друг семьи Ивановых по фамилии, скажем, Сидоров. Который симпатизировал супруге Иванова и тщетно добивался ее расположения.
Написав кляузное письмо, подделав почерк Иванова, Сидоров надеялся, что суд накажет Иванова за оговор Петрова и клевету с обвинением в мздоимстве как минимум на год пребывания в исправительном арестантском отделении с лишением особых прав и преимуществ. А этого срока, как думал Сидоров, ему вполне хватит для полного охмурения супруги Иванова… – После этих слов Николай Хрисанфович поднял на меня глаза и добавил: – Представляете последствия, если бы суд принял за доказанный факт первоначальный результат почерковедческой экспертизы присяжного каллиграфа? Иванов был бы изгнан с места
