Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
— А Миша?.. — мне вдруг пришла в голову дикая мысль, что все эти дети — семья одного из Миш, убей бог, чтоб я понимала, какого.
— Он мой старый друг, мы учились вместе. Проходите в дом. Без чаю я вас не отпущу, он велел мне о вас заботиться.
Ни лопуха у печи, ни велосипедов, ни развалов книг, а красные в горошек занавески на окнах, сохнущая детская одежда, пеленки и табунок чашек на отмытом до желтизны столе.
После чая я пошла в огород, чтобы сбросить эго и перевернуть тыквы хвостиком вверх. Их было три, размером они чуть-чуть превышали теннисный мяч.
Хорошие встречи и события имеют особое свойство, они живут в нас гораздо дольше, чем время, которое они занимали. Воспоминания греют нас иногда больше, чем сами события. И когда хозяева дома стали воспоминанием, я решила, что надо написать про них рассказ, немедленно, этим я продлю их присутствие подле себя и опять обогреюсь их чутким вниманием.
Я так и не спросила у женщины, который из Миш оставил мне записку. Я, конечно, догадывалась, но точное подтверждение этому нашла только в городе. Автор записки стал моим другом, а другой пропал, растворился в лугах, проходя легким своим шагом по бесчисленным тропам, забирая все влево и влево, для того, чтобы никогда не вернуться в старый дом.
1988
Призвание
— Подработать хочешь? — спросила Улю знакомая медсестра с кафедры онкологии. — У тебя ведь с завтрашнего дня каникулы.
— Как подработать? — не поняла Уля.
— Сиделку меня просили подыскать к одной старушке. Она у нас в институте лежала. Люди хорошие, состоятельные, живут за городом в дачном поселке. Работы, как я понимаю, там много, но заплатят хорошо. И опять же — практика. Поедешь?
— Поеду.
* * *
«Какой красивый дом, — подумала Уля, — и какой самостоятельный, — а потом с грустью и состраданием: — Жалко, что в нем меня ждут».
Она затворила калитку, поправила косынку, подняла чемодан и не спеша пошла по усыпанной гравием дорожке. Дом, двухэтажный, с причудливо пересекающимся скатом кровли, стоял в глубине мокрого от дождя сада. Казалось, он сам позаботился, чтобы хозяевам было тепло и уютно жить в нем: оплел стены диким виноградом, спрятал под его разлапистыми листьями трещины на штукатурке, разгреб кусты сирени, чтобы ярче сияла обитая медью дверь, и развернулся так, чтобы закатные лучи солнца попадали прямо на застекленную от пола до потолка террасу, на плетеные кресла и африканские маски, развешенные на стене.
Но в это лето было мало закатного солнца и много дождя, и при первом взгляде казалось, что все сухое, теплое, домашнее выставлено прямо в непогодь, в туман, а всмотришься внимательно — все за стеклом. И становилось спокойно и грустно, словно веранда была музейной витриной, оберегающей кресла от случайных посетителей, а маски — от дурных знакомств.
И уже потом, находясь внутри этого дома, Уля так и не приобщилась к скрытой сути его бытия. Ей всюду мерещилась табличка «Руками не трогать». Старинная мебель словно отгораживалась от нее невидимыми веревочками — «Не подходить, не садиться». И сами хозяева казались музейными экспонатами, прекрасными и недоступными: «Не задевать, не общаться». В каждой их фразе, случайной или намеренной, Уле слышался скрытый смысл.
— Еще этот дождь, — говорил хозяин мрачно, говорил просто так, никому, а Уле слышалось: «У меня так все плохо, мрак и беда, и в довершение этот бесконечный дождь». — Ради бога, не надо цветов в доме, — говорил хозяин, — от них сыро, этой весной даже ландыши пахнут землей. — А Уле слышалось: «Могилой они пахнут…»
Лидия Андреевна, хозяйка, говорила:
— Нужно найти жестянщика. Вода с крыши течет прямо в дом. Газон совсем раскис. В это лето мы останемся без клубники.
Уля мельком бросила взгляд из окна кухни — чахло растет клубника, из окна гостиной видела газон, траву водой не испортишь, и поспешила скрыться за дверью угловой комнаты. В этой комнате не было ничего музейного, в ней все обретало свой реальный смысл. Здесь было как в больнице.
Когда Уля приехала в этот дом, Лидия Андреевна спросила ее с сомнением в голосе:
— Вы и уколы умеете делать?
Уля кивнула и подумала с обидой: «Разве вам не говорили, что зимой я получу диплом медсестры?»
— Вы знаете наши условия? — Хозяйка назвала баснословную, как показалось Уле, сумму. Хватит и на демисезонное пальто, и на зимнее еще останется. — Эта плата вас устроит?
— И питание? — спросила Уля.
— Ну, разумеется. — хозяйка посмотрела на нее удивленно. — Катя, устрой девушку! — и ушла, шурша легкой, как папиросная бумага, длинной юбкой.
Из кухни выглянула моложавая краснощекая женщина. Одернула фартук на большом животе.
— Здравствуй, помощница. Пойдем, — и отвела Улю в небольшую комнатушку. — Располагайся.
Как потом узнала Уля, Катя была дальней родственницей хозяина и приехала из-под Орла «на подмогу». Видно, здесь не первый раз понадобилась ее «подмога», заботы этого дома, видно, стали для Кати собственными.
Уля задвинула чемодан под кровать, сняла плащ и, ожидая новых распоряжений, спросила:
— Где больная?
— Спит. Ты отдохни с дороги.
— Я не устала.
— Больно ты маленькая для хожатки-то.
— Я крепкая. Я санитаркой работала.
— Ну-ну… Работы здесь много, — и добавила с неожиданно ворчливой интонацией: — Хозяева только и умеют, что красками малевать. Я тут с ними с ног сбилась.
Старуха лежала на широкой, выдвинутой на середину комнаты кровати и неотрывно смотрела в сад. Никто в доме не называл ее старухой, только Уля, и то в те редкие минуты, когда старуха капризничала. Обычно Уля называла ее «бабушка». «Какая она тебе бабушка? — с насмешкой спрашивала Катя. — Ее родной внук по имени-отчеству кличет, а ты — бабушка…» Сама Катя никак не подчеркивала родственные связи со старухой и называла ее с легкой издевкой «барыня». А хозяйка — «Вера Сергеевна». Имя произносилось твердо, с раскатистым «р», и в этом «Вер-р-а» Уле чудилась скрытая неприязнь. Хозяин старуху никак не называл. Она была его матерью.
Внук, о котором говорила Катя, появился в доме тремя днями позже Ули. Когда она столкнулась с ним в тускло освещенном коридоре, то даже испугалась, решив, что хозяин внезапно, как его там — Фауст, помолодел.
— Ты Уля? Ну-ну… А я… зови меня как хочешь. Меня устраивает любое имя, кроме собственного. Ты Ульяна?
— Нет. Улита.
— Ули-и-та? — он даже присвистнул. — Чего только в жизни не бывает. И как тебе с этим именем жить? Ничего?
— Да вот живу. — Уля вдруг смутилась и, стараясь придать голосу деловой тон, сказала: — Я
