Русский вечер - Нина Матвеевна Соротокина
Он сразу посерьезнел и молча отступил, давая ей дорогу. И больше не разговаривал, как-то отдалился, словно спрятался за золоченую раму — «Портрет юноши с книгой». Когда Уля попадала в поле его зрения, он неспешно поднимал глаза от книги и провожал ее внимательным взглядом.
«Спросить бы, какие книги он читает? — думала Уля. — И где достает такие рубашки с латинскими буквами — хорош рисунок. И чем он волосы моет, что они у него так блестят?» У самой Ули волосы были тонкие и ломкие, ни уложить, ни причесать, и челка висит, как намокшая. «Читай-читай, у тебя свои дела, у меня свои…»
Внук, как выяснилось, Алик, готовился к экзаменам в университет. Прошлый год поступал, не поступил. В этом году опять будет поступать. «На какой факультет?» — спросила Уля. «А шут их разберет, что-то по рисованию». — «Кать, в университете не учат рисовать». — «А шут их разберет. Они, Симагины, все с норовом. Для всех не учат, а для них учат».
Будущие экзамены надежно оберегали одиночество Алика. С ним никто не разговаривал, только звали обедать и ужинать. Мачеху Лидию Андреевну он не замечал, да и она не пыталась навязать ему свое общество. Лидия Андреевна работала по договору, заказов было много, и она целыми днями сидела в гостиной за маленьким, похожим на прялку мольбертом и рисовала открытки: цветы, флаги, елочные ветки с шарами — всякое. Хозяин целыми днями пропадал наверху в мастерской и только в столовой за едой перекидывался с сыном отрывочными, малозначащими фразами. Лицо у Алика в этот момент становилось непроницаемым, подбородок вздергивался, а правая бровь надменно изгибалась.
Захаживали гости — нарядные дамы, — и хозяйка принимала их, не отрываясь от работы. Разговор о том, о сем, и кисточка в такт беседе, словно иголка, послушно кладет аккуратные стежки на бумагу. Потом мольберт отодвигается, вздох, томление, шепот:
— Боже мой, как все ужасно… Только ни о чем не говорите при нем. Он ничего не понимает. Он как ребенок — верит в чудо. Врач ничего не может ему объяснить. Он сразу начинает ругаться, а потом впадает в состояние, близкое к шоку. Ах, боже мой…
Заезжали родственники.
— Она в сознании, но почти ничего не ест. В среду кровь горлом шла, потом она съела яйцо, в четверг ложку каши, сегодня блюдце киселя. Был консилиум с этим профессором… или академиком. Да, да, ей уже ничего не надо. Консилиум только для него. Он все еще верит. Чем она живет — не понимаю.
Уля знала, чем живет бабушка. Она сама вводила ей в вену питательный раствор. О чем она думает целыми днями, бесстрастно глядя в окно? И ночью, как только проснется, сразу уходит глазами в сад. Хозяин велел над ее окном снаружи дома повесить фонарь. В свете этого ночника листья кажутся изумрудными. Сирень уже отцветала последними пышными гроздьями. Они так пропитались влагой, что их хотелось отжать, как губку. Бабушка не могла говорить, но Уля знала таких больных. Обычно они все время пытаются что-то объяснить, нервничают, когда их не понимают, плачут. А эта была ко всему безучастна — к еде, к уколам, к боли…
И только когда в комнату входил сын, старуха отрывала взгляд от окна, она тогда вся сосредотачивалась на его фигуре, и Уля почти физически ощущала, каких огромных трудов, какой умственной натуги стоил ей осмысленный взгляд и размягченное выражение губ, отдаленно напоминающее улыбку.
Вечер проходил незаметно. Обычно молчаливая, Уля все время что-то приговаривала, поясняя свои действия. «Сейчас промедол примем, и порошочки, и аскорбиночку с глюкозой, потом, голубонька, отдохнем, сил наберемся и поможем мне. На правый бочок, вот так… А то пролежни такая гадость! Теперь опять отдохнем».
Самое хорошее время наступало, когда за окном зажигался фонарь. Дождь шелестел травой, побулькивал слегка, выводя свою мелодию. Наверху играла музыка, это хозяин включил проигрыватель. Бабушка лежала умытая, накормленная, готовая ко сну, а Уля сидела рядом и пересказывала события дня.
— Молочница опять к завтраку опоздала. Лидия Андреевна кричит: «Можно подавать!» — а Катя с кухни: «А чего подавать, если эта рохля творог не принесла». Смеху было… Что ругаться-то! Помеси-ка грязь с бидонами… На ужин была баранина. Хозяин попробовал и говорит: «Не умеешь ты, Катя, баранину готовить, Вот мама баранину готовит, пальчики оближешь».
Ничего подобного за столом сказано не было, но Уле хотелось рассказать бабушке что-нибудь про сына. А что расскажешь, если он все время молчит и Улю вообще не замечает.
— Катя вечером в огороде копалась. Надела плащ и пошла сорняки рвать. Ругается! А что ругаться? Пышные сорняки уродились. Такая погода. Сама бы росла. Сурепица зацвела. Знаете? Такая желтенькая. Ее называют травой святой Варвары. Сурепицу пчелы любят. Пчелам сейчас плохо — дождь. А нам хорошо. Мы под крышей. — Уля вздохнула покойно. Заснула…
Каждое утро, уступив место Кате, Уля шла прогуляться в лес.
— Поспи лучше, — увещевала Катя. — Ведь глаз не держишь.
— Я на часик, вместо зарядки.
Алик — он уже сидел с книгой на кухне и пил кофе — поднимал глаза и сурово, словно обдумывал что-то важное, следил, как она натягивает резиновые сапоги. Но ничего важного он не обдумывал. Мысли его были просты и ленивы: «Нелепая особа… Как старушка, которая донашивает за внуками платья — недомерки и тренировочные костюмы. Немыслимая кофта. Как этот цвет называется? Малиновый… И, конечно, зеленые сапоги. Смело одевается серая мышка! Меньше всего ее уродует белый халат. В нем она вполне похожа на человека. Сказать, что ли? Обидится…»
Как-то раз Алик сказал: «И я с тобой», — и стал ходить с Улей в лес каждое утро.
— Как у тебя сегодня настроение? — начинал он обычно разговор.
— Хорошее.
— Объясни, с чего оно у тебя хорошее?
— А с чего бы ему быть плохим?
Уля не хотела замечать скрытого ехидства Алика. «Чем-то я его раздражаю», — мелькала мысль и тут же гасла. Они шли по щербатому мокрому шоссе. Дорога казалась очень узкой из-за стены зелени. Узкая тропка в поле, мостик через ручей, у подножья столбов пенилась сурепица — Варварина трава. И наконец лес… Живой, влажный, дышащий… Лес дождем не испортишь. Ишь какие папоротники вымахали!
— Скоро дудник зацветет — дягиль, — застенчиво говорила Уля и добавляла доверительно: — У нас кружевницы его на коклюшках вяжут.
Алик смягчался.
— А это что?
— Живучка. Она уже отцвела. В мае она султанами стоит. Си-и-няя.
— А это?
— Вероника-дуброва. Красивые цветки, только в вазе
