Покаяние разбившегося насмерть - Валентина Дмитриевна Гутчина
И почти тут же передо мной вдруг нарисовалась совсем другая картинка: ясно и четко, как наяву, я увидел бегущего по темной промозглой улице задыхавшегося Пьеро в костюме волхва. В панике оглядываясь назад и едва не теряя от этого равновесие, трясущимися старческими руками он с трудом вытягивал откуда-то из недр костюма свой сотовый телефон.
«Здесь у нас такое творится! Мой бог!..»
И вновь изображение неожиданно сменилось: на этот раз передо мной стояла заплаканная мадам Лево.
«Меня зовут Гертруда. Вы не знали? А вот славный Пьеро знал и каждый вечер обращался ко мне именно по имени. Разве это не трогательно? Почему же вы не плачете?..»
Очередная смена кадров и мы вновь шли по набережной Сены в компании с Андреем Бессоновым. Андрей говорил, а я слушал, блаженно жмурясь под ласковыми лучами солнца, любуясь мерцающими бликами Сены.
«У этого малыша Нико был просто великий талант всех передразнивать! Хлебом не корми, дай поглумиться над народом. А между тем, у него самого было море недостатков: и ноги кривые, и память ужасная – известно ли тебе, что он вечно путал имена…»
На этот раз «кадр» поменялся более-менее плавным переходом: словно прослушав монолог Андрея в некой записи, в действие вмешался Винсент Молю. В белых свободных шароварах он сидел с плотно закрытыми глазами в позе лотоса на светлом коврике зала номер три и, широко и безмятежно улыбаясь, поднимал руку, как отличник, желающий дать ответ на вопрос учителя.
«Позвольте с вами не согласиться, мсье Бессон! Напротив, у малыша Нико была превосходная память. К примеру, он легко запоминал достаточно сложную терминологию в йоге – название асан и упражнений, которые, как я уже говорил мсье Муару, я вообще-то избегаю называть в ходе своих занятий в реабилитационном центре…»
Все так же, не открывая глаз, доктор размеренно произносил свой монолог, блаженно улыбаясь, лишь назидательно чуть приподняв палец. Следуя его жесту, я прислушался: еле слышно, где-то вдалеке вдруг зазвучала мантра. Нежная мелодия, чудесный голос Девы Премал… Я слушал, улыбаясь почти столь же блаженно, как Винсент Молю, кивая в такт мелодии и пытаясь принять асану дерева, удерживая при этом божественное равновесие.
Вдруг доктор резко открыл глаза и многозначительно произнес нечто непонятное – наверное, те самые труднопроизносимые термины и названия асан, что так легко запоминал малыш Нико. Пара секунд стояла почти звенящая тишина. Доктор смотрел на меня, все так же дружелюбно улыбаясь.
«А еще у малыша Нико был самый настоящий талант придумывать прозвища. Каждый раз он что называется, попадал в точку – все хохотали… За исключением того, кому Нико придумывал прозвище. Потому что прозвища были по большей части очень обидными»
«Прозвища… Прозвища…Прозвища…»
Я все пытался разгадать, кому принадлежал этот гулкий густой бас, в конце концов, махнув рукой. Что-то зацепило меня в этих словах, что-то важное и в то же время простое, как пять копеек. Но вот что?
«Здесь такое творится! Мой бог!..»
«А ведь он был великий безбожник, всегда подсмеивался над христианскими праздниками, даже над своей ролью волхва… Что же там произошло, что бедняга вдруг вспомнил бога?..»
Вздрогнув, я очнулся, открыв глаза и в одно мгновение осознав, что какие-то минуты, но все же спал, импровизируя и размышляя во сне над словами и репликами последних дней. При этом мое сердце громыхало так, точно я не спал, но участвовал в некой погоне. Погоне за открытием.
«Мой бог»!
Я даже прищелкнул пальцами: а ведь точно! Если сложить вместе отдельные реплики, то они составят вполне ясный рисунок: в ту ночь за задыхавшимся Пьеро гнался доктор Винсент Молю. Он его догнал и зарезал.
Я перевел дух. Фотография Молю в альбоме Пьеро с надписью «Мой бог – Винсент Молю». Рассматривая ее, я еще подумал, что Пьеро обожествлял своего психотерапевта. А он, очевидно, просто-напросто надписал прозвище доктора – прозвище, которое, скорей всего, придумал малыш Нико, потому как «Мой бог!» – любимое выраженьице психотерапевта. Вчера во время нашей беседы он несколько раз его повторял. А в итоге все это значит…
Словно кто-то неожиданно включил запись, в моей голове вновь гулко зазвучали слова и фразы вчерашнего дня.
«Признаюсь вам честно: узнав о смерти Нико, я невольно перевел дух. И тут же понял, что этот парень изрядно мешал мне найти мое собственное счастливое равновесие. И вот он погиб, а я почти нашел ту самую счастливую точку балансировки по жизни!..»
В какой-то мере эти слова доктора вполне можно назвать признанием в убийстве: малыш Нико мешал ему найти блаженное равновесие, которое он всю жизнь стремится обрести… И, тем не менее, вряд ли он убил его из-за насмешек – наверняка была какая-то другая, гораздо более серьезная причина.
«Я видел в его злобе лишь месть за собственное одиночество и сиротство и не обижался на парня, напротив – старался жалеть его, хотя порой это было не так-то просто…»
Можно не сомневаться: Нико и его шантажировал не хуже, чем Франсуа Шюни. Но чем? Доктор выглядит на редкость милейшим человеком. Если я прав, то даже его прозвище – «Мой бог» – говорит о многом. Как ни крути, а оно уж точно ничуть не обидное – скорее, это добродушная улыбка над его присказкой.
«Главный герой моей профессии – человек с его душевными проблемами, с болью, массой всевозможных комплексов. Моя задача – помочь каждому найти самого себя, чтобы полюбить всем сердцем и жить с радостью, без мук и слез»
Я лежал в тихой темной комнате, молча пялясь в смутно светлеющий потолок, по которому, как таинственные сигналы, периодически пробегали светлые полосы от окна. Все совпадало, даже то, что Винсент Молю столь неожиданно вдруг подтвердил алиби Андрея Бессонова, придумав историю с собственным расстройством желудка. Это давало алиби и ему самому: он был в туалете. Потому как на самом деле весь вечер его никто не мог видеть в холле среди взволнованной публики – он был в сквере, ожидая малыша Нико…
Я перевернулся на
