Дарья Донцова - Инстинкт Бабы-Яги
Борис Алексеевич был расстроен, он надеялся, что династия Шергиных станет развиваться, но дочка, похоже, больше тяготела к математике, чем безумно злила отца. После восьмого класса Алену выгнали из художественной школы, она не сдала творческие экзамены, не помог даже авторитет маститого папы. По общеобразовательным предметам в дневнике девочки стояли сплошные пятерки. Языки Алена знала отлично, но по композиции, рисунку, акварели получила одни двойки и оказалась в самой обычной, общеобразовательной школе.
Борис Алексеевич так разозлился на бесталанную дочь, что не разговаривал с ней все лето. Но Аленушка была рада, что «художественный кошмар» закончился, она не чувствовала никакой тяги к мольберту и краскам, рисовать пыталась лишь потому, что так велел папа, которого она боялась до обморока.
Борис Алексеевич никогда не бил дочь, но он мог так посмотреть на провинившуюся девочку, что у той желудок мигом превращался в ледяной ком, а руки и ноги немели.
В новой школе Аленушке безумно понравилось. Во-первых, там из отстающей, тупой ученицы она превратилась в гордость класса, отличницу. Шергину любили и дети, и учителя. Первые за то, что великолепно знавшая предметы Алена всегда помогала идущим ко дну на контрольных, а вторые за послушание, старательность и услужливость.
Но главное было не это. В школе работал фотокружок. Вел его пожилой дядечка, Константин Сергеевич, бывший корреспондент ТАСС,[7] вышедший на пенсию. Он показывал детям свои работы, рассказывал о далеких странах и, главное, был невероятным энтузиастом, повторявшим: «Фотография — великое искусство».
Аленушка записалась в кружок и неожиданно увлеклась. Когда Борис Алексеевич узнал, где дочь проводит свободное время, он чуть не убил девятиклассницу, в первый раз поднял на девочку руку, но не ударил, а выхватил у нее фотоаппарат, грохнул его о пол и заорал:
— Дура! Ты могла стать художницей, продолжить династию Шергиных, но не захотела палец о палец ударить, чтобы добиться успеха, а теперь задумала превратиться в ремесленницу? С ума сошла! Фотография! Идиотизм.
— Фотография — великое искусство, — не вовремя возразила Алена.
Тайфун «Мария», разгромивший Кубу, был ничто по сравнению со скандалом, который устроил отец, услыхав опрометчиво сказанную фразу. Поорав около часа, он категорически запретил дочери посещать фотокружок. Не помог и визит Константина Сергеевича. Журналист пришел к скульптору домой и сказал:
— Ваша дочь необыкновенно талантлива, у нее большое будущее.
Борис Алексеевич опять вспылил и спустил старика с лестницы. Потом отец ухватил дочь за плечи и, тряся ее, словно бутылку с загустевшим кефиром, прошипел:
— Фотография — это подсматривание за человеком, если желаешь сделать оригинальный кадр, а коли щелкаешь в студии, отвратительная, раскрашенная неправда. Только картина или скульптура может отобразить душу. Запрещаю, слышишь? Категорически запрещаю приближаться ближе чем на сто метров к фотоаппарату.
Алена не решилась спорить с отцом, она очень его боялась. Шергин даже хотел перевести дочь в другую школу, но, поскольку девочка уже перешла в десятый класс, не стал предпринимать радикальных мер. Но художник не учел одной детали: его маленькая дочь выросла и сочла возможным поступить по-своему. Алена стала ходить в кружок тайком, новый фотоаппарат ей подарил Константин Сергеевич, а готовые работы девочка держала у него дома. Борис Алексеевич пребывал в счастливом неведении, считая, что дочка увлеклась изучением искусства. Хитрая Алена записалась в кружок при Музее изобразительных искусств и делала вид, будто бегает туда после уроков. На самом деле все свободное время она проводила в лаборатории или дома у Константина Сергеевича.
Впрочем, Аленушка предприняла еще одну попытку открыто заняться любимым делом.
— Пойду на журфак, — сообщила она отцу, — стану потом писать о новостях культуры.
— Только через мой труп, — завизжал Борис Алексеевич, — все писаки — проститутки! С ума сошла! Выбирай, у тебя только два пути: или идешь учиться на искусствоведа, или в иняз!
Чтобы досадить папеньке, Алена выбрала иняз, меньше всего ей хотелось связывать свою жизнь с искусством. Борис Алексеевич, мечтавший основать династию людей творческих профессий, достиг противоположного результата. Алена всей душой возненавидела живопись и скульптуру. Впрочем, музыку тоже. Девушка, все детство просидевшая в залах консерватории и ходившая пять раз в неделю в музей, после смерти отца ни разу не переступила порога ни одного музея, ни консерватории.
Шергин скончался, едва дочь получила диплом, он не успел пристроить Алену на работу. Девушка похоронила отца и, как ни дико это звучит, почувствовала себя счастливой. Больше никто не мог заставить ее бросить фотодело. Денег у Бориса Алексеевича на сберкнижке лежало немерено, Алене могло хватить этих накоплений на три жизни, поэтому она спокойно решила искать место, связанное с фотографией. Сначала толкнулась в газеты и поняла, что тоже покойный к тому времени Константин Сергеевич романтизировал профессию журналиста, ничего общего с искусством это ремесло не имело. Темы давал редактор, и его не волновала ни композиция, ни игра света и тени. Тут выступали на сцену иные критерии: способность первой примчаться на место происшествия и щелкнуть аппаратом быстрее всех. Алене это было не по душе, и она от тоски отправилась в фотостудии. Сами понимаете, что убежала оттуда сразу: делать фотки на паспорт совсем неинтересно. Шергина осела дома, изредка отправляя свои снимки в разные журналы. Пару раз ее работы напечатали и даже заплатили крохотный гонорар. Алена не расстраивалась. Средств к существованию имелось предостаточно, плачущие от голода дети не сидели на лавках, и Шергина верила, что рано или поздно все устроится.
Но тут случилось то, чего никто не ждал. Сначала развалилась махина советского государства, а потом она рухнула, погребя под обломками сотни тысяч граждан, вмиг ставших нищими.
В одно далеко не прекрасное утро Алена осталась без средств. Сначала она, привыкшая не задумываться о деньгах на пропитание, быстро спустила те, что еще оставались в «тумбочке», а потом… Потом ей стало страшно, денег не было даже на кефир. Шергина начала продавать вещи, снесла в скупку столовое серебро, в ломбард драгоценности, но скоро и эти деньги пришли к концу. Бедная Алена голодала, а наступающую зиму встретила в босоножках. Прошлой весной она привычно отнесла на помойку зимнюю обувь. Большинство женщин аккуратно чистят сапоги и укладывают их на антресоли до будущих холодов, но Алена привыкла покупать каждый сезон новую обувь, мода-то меняется, зачем таскать старье.
Поняв, что больше лежать на диване не удастся, Алена принялась метаться по городу в поисках работы и в конце концов оказалась в «Злате», куда ее приняли из-за отличного владения иностранными языками…
Сергей замолчал, выпил остывший кофе, поковырял ложечкой вязкую гущу и мрачно продолжил:
— Знаешь, она дико боялась вновь остаться без денег.
Я кивнул:
— Понятное дело, кому понравится оказаться без копейки.
Кудимов тяжело вздохнул:
— Нет, ты не понимаешь, у Алены просто развилась фобия. Тот год, что она провела, бегая между скупкой и ломбардом, сильно изменил ее. У нее просто начиналась паника, если в кошельке оказывалась последняя сотня. Я не преувеличиваю, настоящая истерика, с рыданиями, всхлипываниями и криками: «Боже, я нищая! Это ужасно! Нищая!»
Одновременно со страхом бедности пришла и жадность, совершенно дикая. Алена никогда никому не давала в долг, не участвовала ни в каких посиделках на работе. Ей было жаль средств даже на себя. Шергина бегала по секонд-хендам, покупала просроченные продукты на оптовой ярмарке, а косметику — у теток, стоящих возле метро.
— Ты не поверишь, но ей было жаль и чужих денег, — объяснял Кудимов.
Один раз они вместе на машине Сергея отправились за город. Вечером перед въездом в Москву остановились у автомойки. Внезапно у Сергея прихватило живот, и он пошел в туалет, оставив любовнице кошелек со словами: «Пусть помоют и пропылесосят как следует, а то мусора в салон натащили».
Когда Сергей вышел, его тачка, все такая же грязная, стояла у обочины. Журналист удивился:
— До сих пор не начали мыть? Вот сволочи, сейчас я их подгоню.
— Сережа, — сказала Алена, — они тут хотят за мойку двести рублей.
— Ну и?.. — обозлился Кудимов. — Деньги-то я тебе оставил. Почему не заплатила?
— Дорого очень, — пробормотала Шергина, — вот Лена Латышева живет в Капотне, там за стольник все чистят.
Кудимов чуть не треснул бабу по уху, но потом сдержался и спросил:
— Ты предлагаешь пилить через всю столицу в Капотню, чтобы не тратить лишние сто рублей? Хороша экономия, посчитай, сколько бензина уйдет, да и времени жаль!
