Силвер Элизабет - Обреченная
Я лежала в койке, пытаясь хоть на сколько-то времени уснуть. Моя левая щиколотка лежала поверх правой, левая рука обхватывала голову, как свод, а голова всей тяжестью погружалась в подушку, продавливая ее до самого матраса. Но мои ноги пробудились, вздрагивая, когда начался топот. Широкие резиновые каблуки били по цементному полу. Новый молодой офицер что-то мычал под нос. Они маршировали в такт биению сердца, двигаясь вместе, как один большой механизм. Я не открывала глаз – я знала, что происходит. Октябрь. Возможно, ноябрь. Время близится к Хэллоуину, а это день Х для Пэтсмит.
Звон ключей, шелестящих на толстом кожаном ремне, вздохи подхватывают симфонический круговорот. Некоторые звучат так, словно у человека астма, но он не носит с собой ингалятор, чтобы не утратить мужества. Другие дышат мучительно, будто годами курили сигареты без фильтра. Я представила, как они считают удары своего сердца, чтобы хоть что-то имело для них смысл этой ночью. А вот дыхания Пэтсмит я не слышала. Наверное, она сдерживала его все это время, словно просто не знала, что с ним делать.
Затем я услышала, как ключ вставляют в замочную скважину и поворачивают в замке до щелчка и как потом мягко скользит металл по металлу. Дверь Пэтсмит отворилась, но от нее по-прежнему не слышалось ни звука. Ни вздоха, ни плача в двадцать одну минуту, ни желания увидеть дочь еще раз. Просто тишина. Затем раздался простой и ожидаемый звук защелкивающихся наручников, а за ним последовали мелкие птичьи шажки закованной заключенной на фоне более длинной страусиной поступи охранников.
Я не стала открывать глаз, чтобы посмотреть, как ее ведут. Я не стала вставать с койки. Не мне пялиться на нее. Это просто очередная часть процесса. Арест, обвинение, заключение, апелляция, казнь. И хотя я знала, что это ей (и мне) предстоит, знание и собственный опыт – это две большие разницы.
По мере удаления шаги затихали. Моя соседка так и не увидела свою дочь. По крайней мере, я не думаю, что она ее увидела, и, возможно, от этого мне так грустно. Она не ощущала завершенности, отправляясь на каталку. Она не смогла повидаться с единственным человеком, который не был ей безразличен. Если б у меня был хоть один такой человек, я бы отдала его ей.
Несколько недель назад Пэтсмит на один вечер забыла о своем ночном крике. Я спросила, почему той ночью она не звала Пэта. Меня беспокоило, что придется ее переименовывать.
– Не знаю, – ответила она.
– То есть как это – не знаю?
– Но это же вроде бесполезно, так? Я подумала, что нечего звать того, кого все равно здесь нет.
– Не знаю, – сказала я. – Это показывает, что тебе не все равно.
– Мне все равно, Пи, – сказала соседка. – Теперь все равно.
Я не ответила ей.
– Может, мне нужна перемена в распорядке дня, – заявила она. – Новый режим.
– Режим? – рассмеялась я. – Разве в тюрьме не всё – сплошной режим?
– А в жизни разве не так? – ответила Пэтсмит, словно получила диплом о среднем образовании, бакалавра и магистра за тридцать секунд разговора. – То есть мы меняем наш распорядок жизни и тогда снова что-то чувствуем, верно?
Я пожала плечами, вспоминая, как в моем детстве моя мать проживала на сцене новую жизнь каждый сезон. Потом я вспомнила моего отца, который попадал в исправительное заведение каждые два года. И Олли, который узнавал что-то новое о себе каждый раз, когда посещал меня.
– Верно, – сказала я. – Думаю, это так.
В час двадцать одну минуту ночи я села в койке, ожидая ее ночного зова. «Пэт, я люблю тебя, Пэт! Ты нужен мне, Пэт! Я тоскую по тебе, Пэт!» Не то чтобы я хотела его услышать. Я слышала, как она вышла из камеры. Я слышала скрежет распахнувшихся решеток. Я даже слышала, как у нее от страха стучат зубы. Я знала, что она ушла. Но почти десять лет я слышала, как она зовет своего любовника.
Есть нечто просветляющее в перемене образа жизни, что бы там ни было. Вставай. Мочись. Иногда облегчайся. Протягивай руки для наручников. Тебя вышибают дубинкой из камеры. Душ. Тебя загоняют дубинкой в камеру. Сон. Ночные стоны соседки, призывающей ею же убитого любовника. Все заново. И так десять лет. А теперь всё.
Я хотела бы сказать, что мне этого недостает. Что я буду тосковать по ней. Жизнь Пэтсмит описывалась ее мантрой: «Пэт, я люблю тебя, Пэт! Ты нужен мне, Пэт! Я тоскую по тебе, Пэт!» Жизнь Марлин – это карьера, деньги, власть. Для Персефоны, наверное, это роспись на фарфоре, теннис и смех. Для моего отца – секс, наркотики и рок-н-ролл. Или дети, любовь и свобода. Может быть, моей новой мантрой будет: «Мне жаль. Мне жаль. Мне жаль». Возможно, Пэтсмит услышит меня и передаст мое послание остальным.
Глава 26
– Нам отказали.
Лицо Оливера было дряблым, почти обвисшим, когда он закрыл двери моей апелляции так же просто, как ламинированную обложку меню.
– О…
Это все, что я сказала.
Затем я снова повторила:
– О.
Ну а что сказать в такой ситуации? «Спасибо за попытку, молодой человек. Я ценю ваши усилия. Вы могли бы и лучше? Так почему вы не постарались? Идите с богом? Вы просто убили меня. Суд ошибся». И так далее, и тому подобное.
Не существует списка готовых трюизмов на такой случай. Так что я сделала единственную разумную вещь, какую могла. Я разыграла волнение и тревогу, словно и вправду сидела в пассажирском кресле его невинного рейса к спасению. Я уронила голову на грудь и, даже не ощутив движения мускулов, послала ему ту улыбку, которой улыбаешься, когда тебе плохо или когда после долгих лет встречаешь на улице знакомого, с которым уже и здороваться как-то неловко. И затем я снова сказала это:
– О.
Вот оно – правило трех.
Только тогда Олли сообразил, что слышит требуемый обязательный ответ. Он читал печатный экземпляр постановления Верховного суда штата Пенсильвания по его ходатайству, даже не удосужившись посмотреть на меня.
– Я испробовал все, Ноа. Мне сказали, что даже если и было искажение фактов, то не выше уровня ошибки, дающей право на отмену решения. Они заявили, что даже если была ошибка в решении присяжных, с учетом отношений Лавонн и Фелипе, то эта ошибка по характеру несущественна. Другими словами, вы все равно были бы признаны виновной, и это не повлияло бы на определение вашего наказания. Точно так же и с правилом Миранды. Полиция зачитала вам права, и хотя я не верю, что они прекратили ваш допрос, согласно требованиям Конституции, суд счел, что и эта ошибка по характеру несущественна.
Стэнстед продолжал перебирать возможности. Щеки его блестели от пота, пузырьки слюны лопались на губах. Как у шекспировского актера в центральной сцене, слова выстрелами срывались с его губ. Конституция. Суд. Заявление.
– Во время допроса вы просили адвоката, но они продолжали допрос. Ваш прежний адвокат должен был оспорить это в апелляции. И опять же, верховный суд утверждает, что стратегия Харриса и Макколла была стандартной и не превышала уровня неэффективности.
Я по-прежнему не знала, что сказать. Не то чтобы я не понимала, о чем говорит Оливер, – я просто не знала, как его утешить после первого и очень серьезного профессионального провала. Я хотела напомнить ему, что мои адвокаты пытались и прежде поднимать вопрос Лавонн и Фелипе, но я отговаривала их. Они также поднимали вопрос о правиле Миранды, но это ни к чему не привело.
– Хорошо, – сказала я Олли.
– С этими пунктами мы уже ничего сделать не можем, – ответил он.
Затем Стэнстед быстро вскинул руку к глазам и потер их против часовой стрелки. Крохотные корочки обрамляли его ногти, а под глазами у него, отягощая его моложавое лицо, набрякли тяжелые мешки, словно наполненные водой. Я чувствовала, что в этой перемене виновата только я.
Проклятие повторности породило молчание между нами. Оливер смотрел на меня и словно ничего не видел. Возможно, он пялился на собственное отражение в плексигласе. Однако теперь настал мой черед что-нибудь сказать.
– Что по этому поводу говорит Марлин? – поинтересовалась я.
Юрист положил подбородок на свободную руку, словно на подушку.
– Она еще не имела возможности это прочесть.
Я кивнула.
– Она занята работой по другим делам. И готовится ко встрече с губернатором насчет вашего помилования, – добавил Стэнстед.
Он ответил слишком быстро, на мой вкус.
– Но, возможно, она интерпретирует решение иначе? – спросила я.
Оливер уронил руки, поднял подбородок и посмотрел прямо на меня.
– Смысл ясен, как ни истолковывай. Они не удовлетворят наше ходатайство.
– Значит, остается только помилование? – спросила я. – С чего мы и начинали?
– Но мы продвинулись и с прошением о помиловании. Мы получили несколько заявлений в вашу поддержку. Например, Эндрю Хоскинс прислал нотариально заверенное заявление, которое мы можем использовать.
Мне захотелось рассмеяться, но что-то удержало меня. Уважение? Скука?
