Силвер Элизабет - Обреченная

– Ничего еще не кончено, – настаивал Оливер. – Вы невиновны в этом преступлении. Вам должны заменить наказание!

– Я больше не хочу этим заниматься.

– Вы юридически невиновны в этом преступлении, – продолжал адвокат. – Я уверен в этом. Вы не виновны в тяжком преступлении. А значит, не подлежите смертной казни…

– Олли…

– Кроме процессуальных, здесь есть еще и доказательные недостатки. У вас не было мотива это сделать. Вы даже не можете мне его назвать.

– Олли, вы еще так молоды… – улыбнулась я.

– И?..

– Кто знает, сколько вы еще пробудете в этой стране. Не делайте вид, что, как только вернетесь в свою лондонскую квартиру, вы тотчас не забудете об этом деле.

Стэнстед медленно покачал головой справа налево, как механическая кукла.

– Пожалуйста, не делайте таких предположений.

– Олли, при вашем образовании в закрытом учебном заведении и преклонении перед Марлин Диксон что еще я могу предположить?

– Ноа, – сказал юрист мягко, словно отчасти спорил, отчасти соглашался, – я совсем не похож на Марлин Диксон.

Я улыбнулась.

– Конечно, похожи, Оливер Руперт. Вы окончили Кембридж. Вас отправили в закрытую школу, где вы, возможно, ели пончики за одним столом с каким-нибудь герцогом, или графом, или еще кем.

Адвокат снова повел головой слева направо.

– Вы не понимаете.

– Чего?

– Да, я учился в Кембридже, но воспитывался я не так. – Стэнстед нервно рассмеялся. – Мой отец первым в своей семье окончил университет. Сначала он был военным летчиком, а моя мать никогда не училась в университете. Потом в университете отучился я. И много лет не был дома.

Я отбросила волосы назад и затянула их на затылке резинкой, которую сняла с запястья. На том месте, где она была, перехватывая циркуляцию крови, осталась красная полоска.

– Ладно, Оливер, – сказала я, поднимая руки. – Меа кульпа[26].

– Да все нормально, – тут же ответил мой собеседник. Но его голос не соответствовал словам.

Затем он посмотрел на меня, словно хотел еще что-то сказать, но что-то другое остановило его. Возможно, это была его английскость, возможно, Марлин или вина за то, что он много лет не навещал родителей, а вместо этого добрую часть десятилетия следил за убийцей двоих людей, просидевшей в тюрьме в Пенсильвании лучшие десять лет своей жизни.

– Я тут записывала свои мысли, – сказала я, нарушая молчание. – Когда вы начали работать со мной, я начала кое-что вспоминать о том, что случилось, о моем детстве – ну, обычные тюремные воспоминания, ерунда всякая. Ничего особенного, но я хотела бы передать их вам.

– Это… – Олли не находил слов, и глаза его увлажнились. – Это замечательно, Ноа.

Я выждала мгновение, прежде чем продолжить.

– Как мне их вам передать?

– Можете отдать прямо сейчас.

– Я еще не закончила. У меня ведь еще осталось несколько недель?

Адвокат кивнул.

– Ладно, я буду ждать.

– Хорошо, – улыбнулась я.

– То есть… то есть мы теперь друзья?

– Конечно, – ответила я. – Мы друзья. Но ты сам знаешь, что дружба на самом деле – не более чем полигамный брак. По крайней мере, так говорил мне усы-гусеница во втором классе.

Я пыталась не смеяться.

– Да не бойся, смейся, – подмигнула я. – Это не моя теория.

– Тебе недостает их? – спросил Стэнстед. – Твоих друзей? Твоих полигамных супругов?

Я не настолько асоциальна, чтобы у меня не было прежде друзей, но когда они у меня появлялись, это я их отталкивала, а не наоборот. Так что, кроме Персефоны, у меня и не было настоящих друзей, чтобы по ним тосковать, – до Сары или после нее.

Будучи моим другом, Оливер не стал расспрашивать дальше.

– Ты можешь отослать мне рукопись на адрес фирмы, – сказал он наконец.

– А другого варианта нет? Ты не дашь мне свой домашний адрес?

– Отошли ее в фирму Марлин. Если мне придется уехать, я найду способ получить ее.

– Ты уверен?

– Конечно. Фирма-то никуда не уедет.

Я улыбнулась – медленно, как мать, которая знает, что дочь снимает шапку, как только выходит из дому.

– Тогда ладно, – сказала я. – Значит, теперь ты – мой русский Ромео?

Олли рассмеялся.

– Разве мы уже об этом не говорили? Я валлиец, Ноа. – Он помолчал, и я абсолютно уверена, что заметила свет в его глазах. – Валлийский Ромео.

Глава 27

Равенство – такая грязная штука. Здесь мы все, по идее, равны. Преступник есть преступник. У всех нас, у смертников, есть двадцать три часа заключения и час отдыха в одиночестве. Мужчины проводят его в наручниках в клетке в своем отделении, женщины кругами бродят по мрачному двору в отдельных клетках.

Заключенные вне отделения смертников не знают о преступлениях своих соседей, разве только те сами расскажут. Пищеблоки полны диссонансного хора мелких воров, насильников, сексуальных маньяков и убийц. Мы здесь в меньшинстве. Бедняги-студенты, сидящие в углу в дурацких колпаках наказания, льстивые педофилы, учителя старших классов, что спали со своими учениками, – у них у всех одна профессия: заключенные.

Но стоит сделать лишь один шаг в сторону нормального общества – продуктивного, усердного, уважаемого непреступного общества – и равенство утекает сквозь пальцы. Присяжные делают свои выводы, основываясь на эмоциях. Белые люди – на эмоциях белых людей. Черные – на эмоциях черных. Латиносы – латиносов. Женщины – женских. Евреи – еврейских. Мусульмане – исламских. И вот вам картина. Наказание за тяжкое преступление – не исключение.

Я знаю, что наша система великолепна. Она ставит меня, в конце концов, между Джеффри Дамером[27] и Эйлин Уорнос[28]. Она работает. Это правда. Как и большинство вещей, она несовершенна и имеет свои пороки, но по большей части функционирует весьма хорошо. Кроме тех моментов, когда дело касается равенства.

Закон создан для защиты класса индивидуалов. Людей, которые, благодаря своему возрасту или статусу, являются наиболее ценными для общества. Если их убивают – несмотря на то что их глаза видят так же, их сердца работают так же, и опорожняются они тем же, что и прочие, – тот, кто это сделал, обязан умереть. Если мы убиваем кого-то из этого сопливого класса индивидуалов, нас приговаривают к смерти, в каком бы состоянии мы ни находились в тот момент. Убей пятилетнюю девочку – получишь смертельную инъекцию. Убьешь шестилетнюю – от двадцати пяти до пожизненного. Убьешь полицейского – инъекция. Убьешь мужа – от двадцати пяти до пожизненного. Убьешь продавца из круглосуточного магазинчика, купив пачку сигарет и жевательную резинку – от двадцати пяти до пожизненного. Убьешь продавца из круглосуточного магазинчика, застукавшего тебя за кражей сигарет и жвачки, – инъекция. Нация, которая так гордится своими принципами равенства, обращается со своими жертвами с таким вот ритуальным неравенством.

В Пенсильвании убийство рассматривается как преднамеренное убийство первой степени. Можно составлять план тяжкого преступления в течение двух лет или решиться на него прямо на месте, но если штат жаждет смертного приговора, то он его вынесет. В отличие от Техаса, Калифорнии и многих других штатов, если жертве было меньше двенадцати, вы все равно умрете. И помоги вам бог, если жертве оставалось пять дней до ее бар-мицвы[29]. Некоторые штаты заходят так далеко, что кодифицируют убийство с отягчающими обстоятельствами, применяя смертную казнь не столь необдуманно. В Техасе убийство и убийство с отягчающими обстоятельствами считаются разными преступлениями. Но не в Пенсильвании. Здесь слишком много факторов влияют на выборочное применение смертной казни. Отягчающие факторы – так это называется. Как будто одно убийство может быть более вопиющим, чем другое.

Например, если убийство было особенно мерзким или извращенным, жестоким или зверским. Убийство государственного служащего, убийство из-за денег, групповое убийство, убийство во время продажи запрещенных веществ, убийство похищенного ради выкупа или убийство беременной жертвы. И конечно, если жертва была на третьем триместре беременности или если я знала о ее беременности на любой стадии – как будто если б я убила ее за мгновение до наступления третьего триместра, это было бы уже не так ужасно. Словно убийство Персефоны было бы ужаснее, если б я сделала это преднамеренно.

Глава 28

Как все эпические истории, моя начиналась с классического греческого мифа. С Персефоны, дочери Зевса, супруги Аида, царицы преисподней и моей лучшей подруги, когда мне было двенадцать лет.

Как и положено детям, мы произрастали из привычек и рутины. Как я уже говорила, много дней я проводила у Персефоны дома на другом краю города. Мы ели печенье с хрустальных тарелочек и пили лимонад из хрустальных стаканов. Я чувствовала себя королевой. Каждый раз, испивая из хрустального кубка, я слышала, как тот издает звон, подобный звону арфы. И каждый раз, как мы заканчивали есть и пить, Персефона показывала мне новообретенные богатства в их полном сокровищ новообретенном доме, с энтузиазмом бегая из комнаты в комнату. Я была классически образованным археологом, ведущим раскопки моего собственного греческого мифа, и меня вел в подземный мир имения Райга мой собственный оракул.