Мишка Миронова - Максим Константинович Сонин
Братья его впустили, стали обхаживать. Девочку положили на раскладушку, которая служила вторым диваном у телевизора, его устроили в кресле.
– Эх, Варвары нет, – сказал один. – Она бы твою ногу враз залечила.
– Мне бы кипятку, – сказал Адриан. – Промою, сменю бинт, и все, само заживет.
Потом он рассказывал про полицейских, а водилы слушали и охали. Поверили сразу, потому как он не пытался их обмануть. Научился еще у отца – если хочешь людей убедить в своих словах, нужно не рассказывать, а поучать. Это когда в каждом твоем предложении есть указание на то, что нужно делать, чтобы жизнь была спокойнее. Говорить не «Нас полиция приехала арестовывать», а «Если бы мы осторожнее были, если бы за молодыми, которых в город посылаем, больше следили – к нам бы полиция не нагрянула». Не «Я один выжил, вот, с малой», а «Только молитвой спасся». Если братьям про Бога сказать, они сразу поверят.
Один только спросил, правда ли его, Адриана, в колодце с месяц держали. Юлик им рассказывал.
– Держали, – сказал Адриан. – За большую провинность. Позавчера только отец разрешил в мир выйти – сказал, что я свое искупление заслужил, и каждому, кто искупления заслужил, в следующей жизни быть в Царствии Божьем. Думаю, этим искуплением я и спасение себе вымолил – из сердца молился, из души.
Братья разговаривали дальше сами, обсуждали, что нужно машину перегнать, что ящики с Двоицей со склада перепрятать или вообще сжечь, а Адриан сидел, вымачивал ногу в кипятке, и голова была совсем пустая.
Кругом были трупы, насквозь гнилые люди с пустыми глазницами, ртами раззявленными. Тут и про матушку стало ясно, про ее рот – она такая ходила, потому что давно умерла, еще тогда, в мастерской. Адриан старался об этом не вспоминать раньше, боялся. И не потому, что сам видел – ему тогда еще и четырех лет не исполнилось, – а потому, что брат Дмитрий рассказывал о взрыве очень страшно и всегда хотелось поскорее уши заткнуть. А теперь вдруг видел все как своими глазами.
Теперь уже не было матушки, отца, остальных взрослых, окровавленных. В живых остались только вот мужики-водители и дядя и тетя, Иосиф и Варвара. Иосифа Адриан видел на фотографиях, в телевизоре, в газетах. С Варварой не раз уже взрослым говорил, а в детстве к ней приезжал всего однажды. И еще один человек там был – самое страшное, что описывал Дмитрий. Яга. Сейчас, сидя в кресле, слушая голоса братьев, Адриан думал о ней впервые с последней встречи.
И ведь именно так говорила матушка: Яга своих детей мертвой водой поит, в мир отпускает, и они детства своего не помнят. Адриан сжал руки в кулаки, пытаясь вспомнить сказку, чувствуя, как боль разрывает ногу и поднимается вверх, прорезает все тело. Когда в последний раз сказку слышал? Когда в последний раз слушал матушку? И что была за сказка…
Жил-был мальчик один, маленький, красивый, но злой и хитрый. Если что ломал, валил на братьев. Если забывал, наговаривал на сестер. И все мальчику родители прощали, потому что был он любимый сын, средний. Не младший, глупый, не старший, страшный. Но однажды мальчику сказали родители котел сторожить. Стоять с ним, за знаками следить, клапан охранять. А следить за котлом нужно было всегда, потому что если перегреется котел, если лопнет, то каждого вокруг кипятком обольет, кислотой прожжет, осколками острыми по лицу раздерет. Родители мальчика с котлом оставили, а сами ушли с братьями, с сестрами во дворе дом строить. Мальчик час стоял, два стоял, а на третий не утерпел, выскользнул через щель в стене – такой был маленький – и в лес побежал, ягодами лакомиться.
Через час пошла мать к котлу, а тот весь вздутый, разорваться хочет. Мать схватила раскаленный клапан, закричала, руку отдернула. Вбежали ее братья, сестры, а котел весь красный, паром полный, кислотой кипящий. Отец мальчика к жене своей бросился, сестра их к котлу кинулась, а брат его старший сам за клапан взялся, дернул его, чтобы из котла пар выпустить. Руку обжег, клапан оторвал, только поздно уже было. Разорвался котел. Отец мальчика паром обжегся, матери осколком лицо порвало, брату руку кипятком обварило, а сестре в глаза кислотой плюнуло. Покатилась она по земле, хватая зубами, когтями землю.
Мальчик услышал крики, прибежал, а его брат у самых дверей хватает, тащит во двор. Говорит:
– Раз ты такой плохой, не слушаешься, будешь теперь у Яги жить.
И Ягу ему показывает, а у той вместо глаз черные дырки выжженные.
– Сюда иди, – шипит Яга. – Маленький. Сладенький. Убаюкаю тебя.
Взяла мальчика на руки, в рот плюнула кровью – он и заснул.
Проснулся мальчик, по сторонам смотрит, а вокруг темно, только глазки детские вокруг, как угольки. Дети говорят:
– С нами жить будешь. С нами Яге помогать. С нами не забалуешь.
Мальчик закричал, хотел убежать, смотрит – а ноги у него смотаны, словно культи, руки, как обрубки, тканью перекрыты. Тут дверь открылась, стало в избе светло. Увидел мальчик, как дети другие по углам, по щелям прячутся.
Вошла в избу Яга. По сторонам дырками смотрит, руками длинными загребает, костяной ногой по доскам стучит. Мальчик испугался, хотел спрятаться, а Яга схватила его за затылок, к себе развернула, к самым своим дыркам поднесла. А оттуда ветер ледяной, запах трупный дует.
– Со мной жить будешь, – сказала Яга. – Три года проживешь – в мир отпущу. Будешь среди людей ходить, пока в крови мертвая вода не закончится.
Стал мальчик у Яги жить. Год жил, другой, третий. Отпустила его Яга – в рот мертвой воды плюнула, в лесу бросила. Мальчик из леса вышел к отцу, к матери. Стал с ними, как все, мертвую воду свою растрачивать. Год тратил, другой, третий. А когда пошел ему тридцатый год, вода вся и кончилась. Проснулся мальчик, вышел из дому, а вокруг все мертвые и пальцами костлявыми в лес указывают. К Яге иди. Яга тебя ждет. Мальчик и пошел.
Адриан открыл глаза, посмотрел на мертвых братьев. У одного спросил:
– А Яга, знаешь, жива еще?
– Так… – Брат задумался. – Чтобы умерла, не слышал… У Варвары спросить надо.
Адриан снова прикрыл глаза. Хотел заснуть, но тут в глубине гаража хлопнула дверь, и все замолчали. По коридору раздались шаги, и в дверях появился знакомый мужчина. Игумен Успенского монастыря.
Ева то просыпалась, то снова засыпала. Ее снова куда-то везли на машине, но та больше не напоминала ей черного ворона. Рассказывала Баба сказку не страшную, добрую. Про ладью с гвоздями – вот и Ева теперь плыла по миру, словно на такой ладье. В затылке даже кололо, будто тупым гвоздем, но боль была не противная, а словно колокол – напоминающая, что нужно еще шоколадку надкусить и дальше спать, плыть по волнам.
Большая была ладья с гвоздями. Длинно плыла, загребала воду тяжелыми веслами. Волны бились о ее борта, рассыпались брызгами, оплетали доски. Ладья гвоздями стряхивала, рвала воду. Кривые рубленые гвозди из каждой доски тянули за собой горячий воздух, резали его. Не держал ни воздух этот ладью, ни вода, ни черные липкие водоросли, тянувшиеся с самого дна реки.
Водоросли были гадкие, глазастые, шипастые, ядовитые, жалящие. Смотанные, словно грязные волосы, гибкие, как длинные речные руки, кривые, как человеческие вены, плюющиеся черной кровью в воду, тянущиеся по течению, словно опавшая осенняя листва. Хватались водоросли за ладью, а та их драла гвоздями, ломала стебли, растягивала на нити. За ладьей этих нитей тянулось множество, словно хвост, которым она мела реку. За нити хватались рыбы, раки, речные твари. Гадюки по нитям скользили к ладье, но там бились и раскалывались об гвозди черепками, вытекали глазами в воду. Снаружи
