Михаил Иманов - Чистая сила
Ирина Аркадьевна еще раз вздохнула и сказала:
— Вот и муж мой здесь, недалеко.
Никто ничего не ответил. Помолчали еще. Долго.
— Что ж, — проговорил наконец Алексей Михайлович, — пора.
Он шагнул вперед, осторожно расправил ленту единственного венка, выпрямился, медленно повернулся и, оглядев всех, повторил:
— Пора.
Все мы как-то суетливо зашевелились, оглядываясь и переминаясь с ноги на ногу, но никто не уходил. Тогда Ирина Аркадьевна сказала:
— Может, ко мне? Вы как, Алексей Михайлович? Посидим, помянем.
— Да, — отвечал Алексей Михайлович, — надо бы. Но — не могу, поезд у меня, ехать нужно.
— А ты? — повернулась она ко мне.
— Я? — глядя ей под ноги, проговорил я. — Мне… я проводить вот должен, потом… Я лучше потом.
Ирина Аркадьевна покачала головой.
— А вы не идете провожать? — обратилась она к Коробкину.
Коробкин вздрогнул (то ли от неожиданности, то ли от чего-то другого) и быстро сказал:
— Что я? Я — как все.
— Ну, тогда прощайте, — проговорила Ирина Аркадьевна. — Будете еще… в наших местах — заходите. Как-никак, а вроде бы и не чужие мы теперь. То есть не совсем чужие.
— Не совсем, — как бы про себя выговорил Алексей Михайлович.
Выйдя из ворот кладбища, мы тут же разошлись в разные стороны: Ирина Аркадьевна свернула направо. Коробкин, помявшись и пройдя с нами лишних двадцать шагов, пошел налево, а мы с Алексеем Михайловичем — прямо по дорожке: он чуть впереди, на полшага, а я сзади — не отставая, но и не нагоняя его.
Не более часа спустя мы были уже на вокзале. До отхода поезда оставалось еще достаточно времени. Сборы были скорыми, да, собственно, никаких особых сборов и не было: Алексей Михайлович пошел в свою комнату, а я в свою; минут через сорок он постучал ко мне, я вышел, взял его чемодан, и мы пошли. Теперь вот оставалось более получаса, состав еще не был подан, мы стояли на платформе, Алексей Михайлович поминутно оборачивался то в одну, то в другую сторону, явно с нетерпением ожидая поезда; я наблюдал за ним, придерживая ногой заваливающийся набок чемодан.
— Да, — сказал Алексей Михайлович, — что-то запаздывает.
— Придет, — ответил я.
— Придет, — подтвердил Алексей Михайлович.
Мы помолчали: Алексей Михайлович перестал оглядываться и теперь смотрел прямо перед собой. На соседней платформе стоял состав, и на вагоне, прямо напротив нас, на белой с черными буквами табличке значилось: «Москва — Анапа». Мне вспомнилось, и я пропел про себя:
Поеду я в Анапу,Куплю большую шляпу…
Я пропел стишок опять, на этот раз вслух.
— А-а, — протянул Алексей Михайлович, повернувшись ко мне и слабо улыбаясь, — «большую шляпу», да, да…
— Так вы теперь насовсем? — сказал я, ободренный его улыбкой, чтобы только не молчать, но произнеся, тут же понял, что спросил нелепость.
— Наверное, — отвечал он рассеянно и добавил: — Конечно, как же еще.
— А Марта уехала, — вдруг сказал я, — и ничего не знает.
— Марта? — он покачал головой. — Да, не знает. Может, оно и лучше.
— А ее не могут вызвать?
— Кто?
— Ну, органы, следствие.
— Нет. Кроме того, никто же не знает. Да и не нужно никому знать. Ничего это не разъяснит, а путаницы и так хватает, — он вяло махнул рукой. — Кроме того, может, это все и не так.
— Но совпало же: ее мать и он…. и письма.
— Мало ли что может совпасть. И — что теперь говорить: ни она не признала, ни он. А теперь его нет, и ее, собственно, тоже нет. Так что…
— А ценности? — быстро проговорил я.
— Что ценности?
— Пропали?
— Пропали, — медленно выговорил он. — И хорошо.
— А куда пропали?
Алексей Михайлович усмехнулся, потрогал ворот рубашки, пошевелил пальцами в воздухе и сказал:
— А никуда они не пропали. Их, что называется, ржа разъела.
— Как ржа? Какая?
— Все тебе нужно знать, — он прищурился и внимательно посмотрел на меня. — Какая? Почти что обычная. Хотя не совсем, конечно. Знаешь, время, оно…
Он как будто запнулся, и я сказал:
— А разве их не украли?
— Нет. Уверен, не украли. Видишь ли, «сила», как он любил называть, она в свою противоположность… Нет, не так, — он потер лоб ладонью. — Не крал никто, а сила растворилась, потому что все дошло до предела, до критической точки. Знаешь, как при химической реакции: перенасыщенный раствор. Бриллианты растворились, а в осадок галька выпала. То есть «сила» эта теперь в виде гальки и существует.
— Но это мистика какая-то, — сказал я. — Ведь были же камни?
— Ну, а если и мистика, — поднял брови Алексей Михайлович, — что же тут такого?! Ты вникни: эта его идея — хранить, — она ведь безвыходная или, лучше сказать, безысходная, бесконечная, что ли. А бесконечность — это только формула, она чувству человеческому непредставима. Вспомни: знак бесконечности — восьмерка, то есть все замкнуто, безвыходно. А он этой формулой и жил. Но жить так, как сам понимаешь, невозможно: и собственный его конец — он оказался и концом его «силы», и концом идеи. Соответственно.
— Но это же… — начал было я, но он не дал мне договорить.
— Опять скажешь: мистика. Впрочем, не в этом дело. По сути-то получается, что я прав. А главное здесь — по сути.
Но здесь странная мысль пришла мне: она как бы встала передо мной, сначала странная, но потом как бы все больше и больше теряла странность и — словно вспышкой взорвалась, и сделалась простой, примитивной даже, но почти неопровержимо вероятной.
— Я понял, — выговорил я осторожно, одними только губами, как бы боясь, что звук голоса спугнет стоящее передо мной.
— Что ты понял? — выражение лица Алексея Михайловича сделалось мягким, почти что нежным. — С мистикой согласился?
— Нет, — я сглотнул с трудом и поднял на него глаза. — Я понял, куда они девались.
— Куда же?
— Он их в море побросал. Понимаете? Я понял, он их побросал в море.
— В море?
— Ну да. Он собирал гальку и бросал по камешку. И бриллианты он так же по камешку выбросил. Я понял: он увидел, что все равно, понимаете, что все равно — что галька, что бриллиант. Все равно, понимаете — что на дне, что в коробочке! И потом, он, наверное, уже чувствовал, что…
— Может быть, — проговорил Алексей Михайлович и, помолчав несколько секунд, повторил: — Может быть.
— Вот видите! — воскликнул я возбужденно.
— Что ж — возможно, — он опять повертел пальцами перед собой. — Во всяком случае, не лишено…
— Да нет же, по-другому и быть не может! — я, забывшись, ухватил его за рукав и дернул.
— Да, — коротко вздохнул он и повернулся на звук подходившего к платформе состава; но вдруг быстро обернулся ко мне и, в свою очередь ухватив рукав моей рубашки, прошептал: — Вот тебе и «Анапа». Собственной персоной.
Я посмотрел вдоль платформы. К нам, на этот раз снова в летнего фасона широкополой шляпе, лихо сдвинутой на затылок, держа под мышкой обернутый в газету ящичек средних размеров, торопливо, почти семеня, приближался Думчев.
— А! Андрей Ильич! — окликнул его Алексей Михайлович.
— Ну, слава богу, успел, — воскликнул Думчев подходя и притронулся свободной рукой к полям шляпы. — Не хотел, ох, не хотел, бесценный Алексей Михайлович, так с вами расстаться, без последнего, так сказать, «прости». Тем более, как замечал неоднократно в последнее время, перестали вы меня жаловать. А?
— Да нет, что там… — пробормотал Алексей Михайлович.
— Нет, перестали, перестали, Алексей Михайлович, — Думчев глянул на меня, — но принимаю, что по причинам уважительным. Да.
Он подождал, глядя то на Алексея Михайловича, то на меня, но мы молчали: Алексей Михайлович достал билет и принялся тщательно его изучать, а я все никак не мог установить чемодан, все время норовивший завалиться набок.
— Значит, отбываете, — не теряя приподнятости тона, проговорил Думчев. — Ну что ж, скатертью, так сказать… то есть в том смысле, что — доброго пути. А я вот, — он вытянул из-под мышки ящичек и стал разворачивать газету, — подарочек вам принес, — он раскрыл, наконец, ящичек — это были шахматы — и постучал костяшками кулака по крышке, как бы демонстрируя добротность материала, — в память о сражениях. Да, да — бойцы, так сказать, вспоминают минувшие дни, — он протянул шахматы Алексею Михайловичу. — Примите и не сочтите…
Алексей Михайлович «принял» шахматы, подержал их в руках, словно не зная, как быть с подарком, хотел было поставить на чемодан, но передумал и взял под мышку.
— Спасибо, — сказал он со вздохом и покашлял. — Не ожидал.
— Так оно и лучше, — подхватил Думчев. — Можно сказать — нечаянная радость.
— Пожалуй, — отозвался Алексей Михайлович и оглянулся озабоченно в сторону стоявшего уже у платформы состава. — Ну что, — сказал он, — к вагону, я думаю.
