Брат мой Каин - Перри Энн
– Естественно. – Оливер чуть склонил голову, словно признавая, что проиграл. – В каком возрасте, милорд, они покинули ваш дом и стали жить самостоятельно, каждый по отдельности?
Рэйвенсбрук вздрогнул, как будто от неожиданного удара.
– Энгус с восемнадцати лет начал работать вместе с биржевиками из Сити. Я хорошо знал этих людей, и они не прогадали, взяв его к себе. – Эти слова он произнес с гордостью, чуть приподняв голову. – Ему представился отличный шанс, и он не преминул им воспользоваться, зарекомендовав себя с самой лучшей стороны. Вскоре Энгус сделал карьеру в компании, а потом, как известно, основал собственное дело.
– А Кейлеб? – спросил Рэтбоун.
– Кейлеб оставил мой дом вскоре после брата. Он просто ушел, и всё. По слухам, его потом видели в деревне, рассказывали о его пьяных похождениях и драках… – Майло замолчал на несколько мгновений, и в зале за это время не раздалось ни звука. – Потом эти разговоры прекратились, – вновь заговорил он. – Я полагаю, к тому времени он перебрался в Лондон.
– Значит, он не стал ничем заниматься, не испытывал ни к чему склонности?
– Нет, насколько мне известно.
– Вы не пробовали куда-нибудь его пристроить?
Рэйвенсбрук поморщился.
– Я никому не мог его рекомендовать. Сделав это, я поступил бы непорядочно. При всей его жестокости и лживости, он вдобавок почти не обладал какими-либо полезными навыками.
Лицо сидящей среди зрителей Энид Рэйвенсбрук выражало такое глубокое горе, что со стороны могло показаться, что оно измучило ее больше, чем болезнь. Эстер осторожно придерживала ее, обняв за талию, словно опасаясь, как бы с нею не случился обморок.
– Понятно, – тихо проговорил Рэтбоун. – Благодарю вас, милорд. Он в то время проявлял ненависть или зависть по отношению к брату, который, очевидно, обладал всем тем, чего не имел он сам?
– Да, довольно часто, – признал свидетель. – Кейлеб ненавидел и презирал брата.
– Презирал? – переспросил Оливер с подчеркнутым удивлением.
Лицо лорда сделалось горестным.
– Энгус казался ему слабым и несамостоятельным, лишенным мужества и собственного «я», – объяснил он. – И вдобавок он считал его трусом, заявляя об этом в открытую, чтобы, как я полагаю, оправдаться перед самим собой за собственные неудачи.
– Возможно. – Обвинитель утвердительно кивнул. – Мы все – во всяком случае, большинство из нас – не желаем признавать наши просчеты. Благодарю вас, милорд. Это все, что мне хотелось у вас выяснить. Я попрошу вас задержаться еще ненадолго, чтобы к вам мог обратиться мой уважаемый коллега.
Эбенезер Гуд держался весьма учтиво и даже благодушно – по крайней мере, внешне. Поднявшись с места, он прошел на середину зала с выражением крайней заинтересованности на его весьма необычном лице.
– Все происходящее, очевидно, вызвало у вас глубокое потрясение, милорд Рэйвенсбрук. Это вполне естественно, и я постараюсь быть предельно кратким. – Адвокат тяжело вздохнул. – Вы нарисовали яркую картину жизни двух братьев, вначале испытывавших к друг другу глубокую привязанность, впоследствии переросшую во взаимную неприязнь, поскольку один оказался всеми любимым, послушным и способным, а другой – непокорным, не укладывающимся в рамки привычных представлений и поэтому, справедливо или нет, ощущающий себя менее желанным. В этой связи нет ничего удивительного в том, что в нем стали проявляться ненависть и зависть. – Он обернулся к присяжным, посмотрев на них со своей вызывающей удивление, напоминающей волчью улыбкой. – Между братьями всегда время от времени происходят стычки. Это подтвердит любой, когда-либо живший в семье человек. Однако вы заявили, что ни разу не замечали, как они дрались?
– Это так. – Лицо Майло, казалось, не выражало абсолютно никаких чувств.
– А телесные повреждения, будь то полученные в драке или во время других мальчишеских развлечений, – продолжал Гуд, – например, когда они лазали по деревьям, катались верхом и тому подобное, – они никогда не были серьезными? Я имею в виду переломы, сильные ушибы, опасные раны…
– Нет, только ссадины и иногда большие синяки. – Рэйвенсбрук внешне по-прежнему оставался бесстрастным, а голос его звучал ровно.
– Скажите, милорд, а не случалось так, чтобы один из братьев получал более сильные телесные повреждения, чем другой?
– Нет, насколько я помню, они казались совершенно одинаковыми.
Эбенезер пожал плечами.
– И вы не замечали ничего серьезного, что могло навести вас на мысли о намеренном желании нанести увечье или пожизненную травму?
– Нет.
– Иными словами, с вашими подопечными случалось не более того, что могло случиться в детстве с вами или, скажем, со мною?
– Да, если вам будет так угодно, – согласился Рэйвенсбрук, проговорив эти слова ровным, лишенным видимого интереса тоном, словно этот разговор навевал на него скуку.
– То есть, по вашему мнению, эта достойная сожаления зависть не приводила ни к чему, кроме словесных стычек? – настойчиво интересовался защитник.
– Да, насколько мне известно.
Гуд взглянул на членов суда с широкой ослепительной улыбкой и объявил:
– Благодарю вас, милорд, у меня всё.
Слушание дела продолжалось после полудня и весь следующий день. Рэтбоун вызвал в зал Арбатнота, подтвердившего, что в день своего исчезновения Энгус находился в конторе, а потом, после того как к нему приходила какая-то женщина, заявил, что хочет встретиться с братом, после чего ушел, обещав вернуться в крайнем случае на следующий день.
Эбенезер не мог запутать его и даже не пытался этого сделать.
Затем последовала целая череда свидетелей из Лаймхауса и Собачьего острова. Каждый из них добавлял новые подробности к медленно вырисовывающейся весьма расплывчатой картине, где все по-прежнему оставалось неопределенным, не позволяющим сделать те или иные выводы. Однако сама по себе эта картина казалась довольно мрачной, проникнутой духом трагедии, которую все присутствующие в зале суда ощущали словно пронизывающий воздух леденящий холод.
Рэтбоун не переставал исподволь наблюдать за Эстер, сидевшей возле Энид Рэйвенсбрук; он следил за выражением лиц двух этих женщин в те минуты, когда перед их глазами один за другим проходили испуганные и подавленные собственными заботами люди, чьи немногословные выступления напоминали скупые штрихи, придававшие новые оттенки этой истории, по-прежнему изобиловавшей пробелами и темными местами. Обвинитель заставлял себя не придавать этому чрезмерного значения. Их чувства не имели значения так же, как и чувства Кейлеба, сидевшего теперь подавшись вперед, устремив взгляд в зал. Оливер, правда, не мог угадать, на чьем лице тот сосредоточил внимание, однако лицо Стоуна по-прежнему оставалось исполненным злобы, смешанной с болью и каким-то непонятным торжеством.
Эбенезер Гуд тоже допрашивал свидетелей. При этом ему лишь удалось показать, насколько обрывочными сведениями они располагают. Картина оставалась неполной, искаженной и позволявшей толковать ее весьма двусмысленно. Но защитник так и не сумел рассеять нарастающее ощущение ненависти и мрачной темноты, убежденность в том, что Энгус Стоунфилд мертв – и что в его гибели повинен злобный и жестокий человек, сидящий на скамье подсудимых.
Глава 10
Выступив в качестве свидетеля, Монк поспешил покинуть здание суда. Оставшись там, он все равно не сумел бы ничего добиться, а кроме того, продолжавший разъедать его душу страх настойчиво заставлял сыщика поскорее выяснить правду насчет Друзиллы Уайндхэм. Речь шла уже не том, что она могла испортить ему репутацию и оставить без средств к существованию. Детектива теперь преследовал вопрос, по какой причине он заставил ее так поступить, не пожалев при этом самой себя.
Она обвиняла его в оскорблении действием, в том, что он пытался насильно ею овладеть. Что, если Уильям на самом деле попробовал сделать это когда-то в прошлом, несмотря на то что во время их последней встречи он явно не предпринимал подобных попыток?
