Брат мой Каин - Перри Энн
– Вы упоминали о все более возрастающей зависти одного брата по отношению к другому, – продолжал Рэтбоун. Ему приходилось буквально сражаться со свидетелем, занявшим по отношению к нему едва ли не враждебную позицию, вытягивать из него ответы, словно больные зубы. При этом обвинитель вполне мог понять этого мужчину. Выставлять самые сокровенные стороны семейной жизни на всеобщее обозрение, да еще и говорить о них в присутствии искателей сенсаций наверняка не входило в число сокровенных желаний любого приличного человека, а такие люди, как Майло Рэйвенсбрук, в таких случаях чувствовали себя так же, как если бы оказались под жестоким вражеским огнем. Однако эта процедура носила неизбежный характер, причем не только с точки зрения необходимости наказать Кейлеба, но также и ради законного признания интересов Женевьевы и ее детей. – Вы не могли бы привести суду какой-либо пример, подтверждающий ваши слова? Особенности их поведения, случаи проявления ненависти, ссоры…
Рэйвенсбрук устремил взгляд куда-то в зал, поверх голов зрителей.
– Я бы предпочел воздержаться от этого, – ответил он.
– Я вас понимаю, – с сочувствием проговорил Оливер. – Никому не хочется вспоминать о подобных событиях, но, боюсь, это необходимо, если мы желаем узнать правду о случившейся трагедии. Я уверен, вы этого хотите.
Однако на самом деле Рэтбоун сомневался, что Майло испытывает подобное желание. Возможно, он предпочел бы, чтобы все осталось в тайне, а потом изгладилось из памяти, словно неразрешенная загадка. Впрочем, обвинитель не мог заявить об этом во всеуслышание.
На несколько минут в зале воцарилась тишина. Один из присяжных кашлянул, а потом достал большой носовой платок; другой заерзал на своем месте, как будто его вдруг охватило смущение. Судья устремил на Рэйвенсбрука пристальный взгляд, а Эбенезер Гуд, всем своим видом выражая ожидание, посмотрел сперва на свидетеля, а после – на Оливера.
Но напряженную атмосферу неожиданно разрядил сам Кейлеб.
– Ты забыл, да? – бросил он с высоты скамьи подсудимых; при этом губы у него вывернулись, а голос сделался похожим на рычание. – Ты забыл, как Энгус боялся той проклятой черной кобылы, а я катался на ней! Не помнишь, как ты злился…
– Тише! – Судья ударил деревянным молотком, но Стоун, не обращая на него внимания, наклонился вперед и перегнулся через перила, крепко вцепившись в них своими изящными руками в кандалах. Глаза у него горели огнем, а лицо выражало такую отчаянную ненависть, что присутствующим в зале на какой-то момент сделалось страшно, несмотря на то что Кейлеб находился на высокой, огороженной со всех сторон скамье подсудимых, а по бокам от него стояли двое конвойных. Казалось, его злоба и энергия, преодолев пространство, отделявшее его от зрителей, могли воздействовать на человеческий разум, затмевать его своей силой.
– …Потому что меня он слушался, а тебя – нет, – закончил Стоун, не замечая судью, словно в зале находились только они с лордом Рэйвенсбруком. – А помнишь, как ты бил меня, когда я стащил персики из теплицы?
Гуд поднялся на ноги, будучи не в силах что-либо сделать.
– Это случилось на семь лет раньше, – ответил Майло, не оборачиваясь к Кейлебу и упорно продолжая смотреть прямо перед собой. – Ты украл все персики до единого. Я наказал тебя не зря.
Судья опять ударил молотком.
– Мистер Гуд, – потребовал он, – позаботьтесь о том, чтобы ваш клиент вел себя соответствующим образом, или я прикажу удалить его из зала и продолжать рассмотрение дела в его отсутствие. Доведите это до его сведения, сэр.
Подсудимый стремительно обернулся к судье с искаженным злобой лицом.
– Нечего разговаривать со мною через кого-то еще, как будто меня здесь нет, черт побери! – крикнул он. – Я еще не оглох и могу понять ваши слова. Какая, к дьяволу, разница в том, буду я тут сидеть или нет? Вы все равно говорите обо мне так, как вам заблагорассудится. Верите в то, во что вам хочется. Вы верите лишь собственным предположениям насчет того, как все должно было происходить! – Голос его звучал еще громче. – Какое вам дело до правды?! Что вам до того, кто на самом деле его убил, если вся ваша жизнь строится на удобной для вас лжи? Забудьте о правде! Закопайте ее! Поставьте на могиле крест, помолитесь вашему Богу, чтобы он вас простил, чтобы потом уйти и обо всем забыть! Я еще увижусь с вами в аду! Я буду ждать вас там, не сомневайтесь!
Выражение лица судьи сделалось усталым и печальным.
– Уведите подсудимого, – приказал он конвойным.
Эбенезер поднялся и, направившись к судейскому креслу, остановился на полдороге.
– Ваша честь, вы не могли бы объявить короткий перерыв, чтобы я проконсультировал подзащитного? – попросил он. – Я полагаю, мне удастся убедить его сохранять молчание.
– Не надо, – перебил его Кейлеб, резким движением вскинув голову, – вы больше не услышите от меня ни слова. Я уже все сказал.
Судья перевел взгляд на Рэтбоуна.
– Я готов продолжать, ваша честь, – заявил обвинитель. Ему абсолютно не хотелось, чтобы настроение присутствующих изменилось после перерыва.
– Еще одна подобная выходка, и я поступлю с вами, как полагается, – предупредил судья подсудимого и его адвоката.
– Да, ваша честь. – Гуд вернулся на свое место, стараясь не смотреть в сторону скамьи подсудимых.
Оливер вновь обернулся к лорду Рэйвенсбруку.
– Я думаю, мы только что услышали часть ответа на мой вопрос, но если вы рассказали бы еще об одном или двух случаях, это позволило бы суду нарисовать более подробную картину, – продолжил он убеждать свидетеля. – Например, насколько успешно братья овладевали науками.
Осанка Майло казалась столь прямой, словно он участвовал в военном параде.
– Энгус всегда получал отличные оценки, особенно по математике, истории и географии, – проговорил он, глядя строго перед собой. – Латынь и классические дисциплины интересовали его меньше, но тем не менее он изучал их, потому что мне так хотелось. Он был прекрасным ребенком, и все, что я для него сделал, впоследствии окупилось сторицей.
На лице у него вновь появилась мимолетная призрачная улыбка.
– Я полагаю, что в более зрелом возрасте он по достоинству оценил значение, по крайней мере, латыни, – добавил Майло. – Этот предмет дает великолепную пищу для разума. Энгус всегда испытывал необходимость в ней, а вот Кейлеб – нет. В нем постоянно проявлялись признаки неуправляемости, склонность к сопротивлению, желание что-то ниспровергать и даже разрушать. С этими чертами его характера я ничего не мог поделать. Я перепробовал все известные мне способы, но ни один из них не принес желаемых плодов.
– А как он относился к успехам Энгуса? – поинтересовался обвинитель.
Теперь голос Рэйвенсбрука зазвучал низко и глухо:
– Сначала он просто презирал его, а потом это чувство постепенно переросло в неприкрытую ненависть, зависть, которую он, похоже, уже не мог сдерживать.
– Он когда-либо прибегал к физическому насилию?
Лицо Майло выражало столь глубокое волнение, что по нему, казалось, пробегала едва заметная дрожь, а побледневшая кожа обтягивала чуть приподнятые скулы еще туже. Однако Рэтбоун, похоже, не догадывался об этом, замечая лишь охвативший свидетеля гнев, отчаяние и сознание совершенной им ошибки, вины, вызывающей мучительную болезненную тоску.
– Я не могу ответить на ваш вопрос, основываясь на том, что мне известно, – едва ли не шепотом произнес Рэйвенсбрук, однако из-за наступившей в зале абсолютной тишины, не нарушаемой даже скрипом обуви или шорохом юбок, его слова услышали все присутствующие. – Если они дрались, это происходило не на моих глазах.
– Вы никогда не замечали у них телесных повреждений, которые не могли возникнуть в результате других причин? – упорно продолжал расспрашивать обвинитель.
Кейлеб по-прежнему неподвижно сидел на скамье подсудимых, уронив голову и спрятав на груди лицо, словно смирившись с собственным поражением.
– Я не помню, – ответил свидетель. – В детстве они лазали по деревьям, ездили верхом, катались в пролетках и на двуколках. – Он выставил вперед подбородок, давая этим понять, что дальнейшие расспросы на эту тему ни к чему не приведут.
