Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
Прекрасный голос звучал отовсюду, он словно соскользнул по столбам неяркого света и завладел церковью.
Настоятель повернулся к своей немногочисленной братии. Посмотреть, не потерял ли кто-то из них рассудок, найдя взамен голос. Но увидел только троих полицейских. Они сидели порознь. Наблюдали. Молчали.
Потом из-за памятной доски святого Гильберта появился доминиканец. Брат Себастьян медленно, торжественно вышел на середину церкви. И остановился там.
– Я вас не слышу, – пропел он в жизнерадостном темпе. Гораздо быстрее, легче, чем в любом григорианском песнопении, когда-либо звучавшем в церкви. Латинские слова заполнили воздух. – У меня банан в ухе.
Та музыка, с которой умер приор, ожила.
– Я не рыба, – пел доминиканец, идя по среднему проходу. – Я не рыба.
Монахи и настоятель застыли как парализованные. Маленькие радуги танцевали между ними, а утреннее солнце все больше и больше разгоняло туман. Брат Себастьян подошел к алтарю с высоко поднятой головой, держа руки в рукавах. Его голос заполнял пустоту.
– Прекратите!
Это было не требование, а скорее вой. Рев.
Но доминиканец не прекратил – он продолжил петь и идти вперед. Неспешно и неумолимо приближался он к алтарю. И к монахам.
Арман Гамаш медленно поднялся на ноги, устремив глаза на монаха, отделившегося от остальных.
Одинокий голос.
– Не-е-ет! – закричал от боли монах.
Пение доминиканца словно обжигало ему кожу. Будто инквизиция тащила на костер самого последнего монаха.
Брат Себастьян остановился перед настоятелем и поднял голову.
– Dies irae, – пропел брат Себастьян.
«День гнева».
– Прекратите! – взмолился монах. Он шагнул к доминиканцу и опустился на колени. – Пожа-а-а-алуйста…
И доминиканец прекратил. Теперь церковь наполняли только рыдания. И веселый свет.
– Вы убили вашего приора, – тихо сказал Гамаш. – Ecce homo. Се человек. Вот за это вы его и убили.
– Благословите меня, отец, ибо грешен я.
Настоятель перекрестился:
– Продолжай, сын мой.
Последовала долгая пауза. Настоятель знал, что исповедальня за многие века наслышалась всякого. Но ничего столь отвратительного, как сейчас.
Господь, конечно, все знал. Вероятно, знал еще до того, как убийца нанес удар. Вероятно, еще до того, как возникла мысль об убийстве. Эта исповедь предназначалась не для Бога, а для грешника, для овцы, которая слишком далеко отбилась от стада. И потерялась в земле волков.
– Я совершил убийство. Я убил приора.
По коже Жана Ги Бовуара ползали жуки, и он подумал, что лазарет – настоящее скопище клопов и тараканов.
Он провел руками по бицепсам, попытался дотянуться до насекомых, которые ползали у него по спине. Они с шефом сидели в кабинете приора, занимались бумажной работой, делали записи. Собирали вещи. Последние приготовления, перед тем как сесть в лодку.
Суперинтендант Франкёр произвел официальный арест, взял арестованного под свою ответственность и вызвал гидросамолет, чтобы забрал их. Франкёр сидел теперь в Благодатной церкви, а монах-убийца исповедовался. Не перед полицией, а перед своим исповедником.
Недомогание волнами накатывало на Бовуара. Становилось ближе и ближе, он едва мог сидеть на месте. Жуки ползали под его одеждой, а волны тревоги поднимались все выше и выше, пока он не обнаружил, что больше не может дышать.
И боль тоже вернулась. В его желудок, в костный мозг. Все болело: волосы, глазные яблоки, сухие губы.
– Мне нужно принять таблетку, – сказал он, пытаясь сосредоточить взгляд на человеке рядом с собой.
Гамаш оторвал голову от записей и уставился на него.
– Прошу вас. Всего одну. Последнюю. Всего одну, чтобы добраться до дому.
– Доктор велел дать тебе тайленол усиленного действия…
– Я не хочу тайленол! – прокричал Бовуар, ударив ладонью по столу. – Ради бога, прошу вас! Последнюю, клянусь!
Старший инспектор вытряс из пузырька две таблетки на ладонь, обошел стол со стаканом воды. Протянул ладонь Бовуару. Жан Ги схватил таблетки и швырнул их на пол:
– Не эти! Не тайленол! Мне нужны другие!
Он видел пузырек в кармане Гамаша.
Жан Ги Бовуар знал, что ему нельзя принимать таблетки. Знал, что он рискует перейти черту, которую никогда нельзя пересекать. Но знание не имело никакого значения. Только боль. И ощущение жуков на коже, и тревога. И потребность.
Он резко поднялся со стула и ринулся на Гамаша, попытался залезть ему в карман, отчего они оба ударились о стену.
– Я убил приора…
– Продолжай, сын мой, – сказал настоятель.
Последовало молчание. Но не тишина. Отец Филипп слышал хрипы – человек в другой половине исповедальни пытался дышать.
– Я не хотел убивать! Правда!
Голос набирал истерическую высоту, и настоятель знал, что от этого будет мало пользы.
– Медленно, – посоветовал он. – Медленно. Расскажи мне, что случилось.
Еще одна пауза: монах пытался взять себя в руки.
– Брат Матье хотел поговорить о том песнопении, что он сочинил.
– Матье сочинил песнопение? – Настоятель знал, что не должен задавать вопросы во время исповеди, но не мог удержаться.
– Да.
– Слова и музыку? – спросил настоятель и пообещал себе, что больше ни о чем спрашивать не будет.
А потом молча попросил у Бога прощения за ложь.
Он знал, что будут и другие вопросы.
– Да. Он написал музыку, а после вставил случайные латинские слова, какие попадали в размер. Он хотел, чтобы я написал настоящие слова.
– Он хотел, чтобы ты написал молитву?
– Вроде того. Не то чтобы я такой уж знаток латыни, но любой знает латынь лучше, чем он. И наверное, ему требовался союзник. Он хотел, чтобы песнопения стали еще популярнее, и думал, что если мы немного их модернизируем, то привлечем больше людей. Я пытался его отговорить. Он встал на ложный путь. На путь богохульства.
Настоятель сидел молча, ждал продолжения. И оно последовало.
– Около недели назад приор дал мне новое песнопение. Он сказал, что если я ему помогу, то буду петь это на новой записи. Стану солистом. Он пребывал в эйфории. И поначалу я тоже. Пока не вникнул в суть дела. А когда вникнул, то понял, что он делает. Это не имело ничего общего с величием Бога, а относилось только к его «я». Он ждал, что я отвечу согласием. Он ушам своим не поверил, когда я отказался.
– И что тогда сделал брат Матье?
– Попытался подкупить меня. Потом рассердился. Сказал, что вообще исключит меня из хора.
Отец Филипп представил себе, как бы это выглядело: единственный монах, не участвующий в песнопениях. Исключенный из величия. Исключенный из сообщества. Изгой. Погруженный в полное молчание.
Это означало смерть.
– Я должен был остановить его. Иначе он уничтожил бы все. Песнопения, монастырь. Меня. – Бестелесный голос смолк, набираясь сил. А когда снова заговорил, то так тихо, что настоятелю пришлось прижать ухо к решетке, чтобы услышать. – Он замыслил скверну. Вы ее слышали, mon père. Вы понимаете: тут требовались действия.
Да, подумал настоятель, он слышал. Не мог поверить своим глазам и ушам, когда увидел поющего доминиканца в центральном проходе Благодатной церкви. Сначала настоятель испытал потрясение, даже приступ злости. А потом, да простит его Господь, весь его гнев исчез, и он поддался соблазну.
Матье создал песнопение со сложным ритмом. Музыка сломила последний рубеж обороны настоятеля. Пробила стены, о существовании которых он даже не подозревал. И ноты, невмы, прекрасный голос нашли отзвук в сердце Филиппа.
И несколько мгновений настоятель познавал полное и совершенное блаженство. Он исполнился любви. К Богу, к человеку. К себе. Ко всем людям, ко всему сущему.
Но сейчас он не слышал ничего, кроме рыданий в исповедальне.
Брат Люк наконец сделал свой выбор. Оставил пост привратника и убил приора.
Гамаш почувствовал, что его отбросило назад, и попытался тверже встать на ноги. Он ударился спиной о каменную стену, у него перехватило дыхание.
Но гораздо большим потрясением за долю секунды до удара стало осознание того, кто делает это с ним.
Он хватал ртом воздух, чувствуя, как рука Жана Ги лезет к нему в карман. За таблетками.
Гамаш ухватил эту руку, вывернул ее. Бовуар взвыл и стал действовать еще настойчивее. Он молотил руками под собственные завывания, ударял Гамаша по лицу, в грудь. Отбрасывал его назад в отчаянной, целенаправленной попытке добраться до того, что лежит в кармане старшего инспектора.
Ничто больше не имело значения. Бовуар выкручивался, толкался, он бы процарапался сквозь бетон, лишь бы получить заветный пузырек.
– Прекрати, Жан Ги, прекрати! – прокричал Гамаш, понимая, что толку от его призывов будет мало.
