Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
– Прекрати, Жан Ги, прекрати! – прокричал Гамаш, понимая, что толку от его призывов будет мало.
Бовуар сошел с ума. Шеф выставил локоть и нажал на горло Бовуара и тут увидел то, от чего его сердце чуть не остановилось.
Жан Ги Бовуар потянулся за пистолетом.
– Всё эти невмы! – рыдал брат Люк.
Он гнусавил, и настоятель представил себе, как брат Люк вытирает сопливый нос длинным черным рукавом монашеской мантии.
– Я поверить не мог. Думал, что это шутка, но приор сказал, что сочинил шедевр. Что его творение родилось после целой жизни, посвященной изучению песнопений. Голоса будут звучать в песнопении. Вместе. Другие невмы – для инструментов. Органа, скрипки и флейты. Он работал над этим много лет, отец настоятель. А вы даже не догадывались!
В молодом голосе звучали обвинительные нотки. Словно это приор совершил грех, а настоятель не справился со своими обязанностями.
Отец Филипп посмотрел сквозь решетку исповедальни, пытаясь увидеть то, что там, по другую сторону. Увидеть молодого человека, за которым он наблюдал еще с семинарии. Присматривал с расстояния, как он рос, как созревал, как выбирал монашеский орден. Как его голос начал долгое путешествие из головы в сердце.
Но путешествие так и не закончилось, хотя ни настоятель, ни приор не узнали об этом. Прекрасный голос застрял комом в горле молодого человека.
После успеха их первого диска, но до раскола Матье и настоятель встретились для очередного разговора в саду. И Матье сказал: время пришло. Хору необходим голос этого молодого человека. Матье хотел работать с ним, способствовать формированию его необыкновенного голоса, прежде чем им завладеет какой-нибудь менее талантливый регент.
Перед этим умер один из пожилых братьев, и настоятель, хотя и неохотно, согласился. Его смущало то, что брат Люк так молод, а монастырь так удален от цивилизации.
Но Матье проявил настойчивость.
И теперь, глядя через решетку на убийцу Матье, настоятель спрашивал себя: на кого же хотел повлиять приор – на самого монаха или на его голос?
Понимал ли Матье, что другие братья могут не захотеть петь такое революционное сочинение? Но если бы ему удалось завлечь в монастырь молодого, не имеющего связей монаха, тот, вероятно, согласился бы.
Матье говорил убедительно, а Люк оказался впечатлительным. Или, по меньшей мере, приору так казалось.
– И что дальше? – спросил настоятель.
Последовала пауза, послышалось прерывистое дыхание.
Отец Филипп не стал настаивать. Он пытался убедить себя, что руководствуется требованием проявлять терпение. Но знал, что им руководит страх. Он не хотел слышать, что произошло потом. Четки свешивались с его руки, губы шевелились. И он ждал.
Гамаш ухватил Бовуара за руку, пытаясь выбить из нее пистолет. Жан Ги издал вопль, крик отчаяния. Он бешено сопротивлялся, махал руками, пинался и бодался, но Гамашу наконец удалось заломить его руку за спину, и пистолет с металлическим лязгом упал на пол.
Они оба тяжело дышали. Гамаш прижимал лицо Жана Ги к грубой каменной стене. Бовуар дергался, пытался вырваться, но Гамаш крепко держал его.
– Отпустите меня! – прокричал Бовуар в стену. – Отдайте мои таблетки! Мою собственность!
Старший инспектор держал его, пока дерготня и попытки вырваться не ослабли, не прекратились. Пока не остался только инспектор, хватающий ртом воздух. Обессиленный.
Гамаш снял кобуру с ремня Бовуара, залез к нему в карман и вытащил удостоверение сотрудника Квебекской полиции. Потом нагнулся, поднял пистолет и развернул Бовуара лицом у себе.
Из царапин на щеке Бовуара сочилась кровь.
– Мы уезжаем отсюда, Жан Ги. Мы садимся в лодку и отбываем в Монреаль, и я сразу же везу тебя в реабилитацию.
– Идите вы в жопу! Я не собираюсь возвращаться. И вы думаете, что, лишая меня таблеток, делаете полезное дело? Я могу достать еще, даже не выходя из управления.
– Ты не попадешь в управление. Ты отстранен. Неужели ты надеешься, что я позволю тебе работать с пистолетом в одном кармане и таблетками в другом? Пока что побудешь на больничном, а когда доктора скажут, что ты здоров, мы поговорим о восстановлении тебя в должности.
– Идите в жопу! – прошипел Бовуар.
Ниточка слюны вытекала из его рта на подбородок.
– Если ты не поедешь добровольно, я арестую тебя за нападение, а в реабилитацию ты отправишься по приговору суда. Ты меня знаешь, я это сделаю.
Бовуар посмотрел в глаза Гамаша и увидел: да, сделает.
Гамаш засунул к себе в карман значок Бовуара и его удостоверение. Бовуар стоял с приоткрытым ртом, слюна сочилась на его свитер. Широко раскрытые глаза остекленели, его качало.
– Вы не можете меня отстранить.
Гамаш глубоко вздохнул и отступил от Бовуара:
– Я знаю: это не ты, а твои проклятые таблетки. Они тебя убивают, Жан Ги. Но ты пройдешь курс лечения, и все будет хорошо. Верь мне.
– Как я верил вам на фабрике? Как вам верили другие?
Даже в своем одурманенном состоянии Бовуар понял, что нанес точный удар. Он увидел, как дернулся от этих слов Гамаш.
И обрадовался.
Старший инспектор засунул его пистолет в кобуру и закрепил ее у себя на поясе.
– Кто дал тебе эти таблетки?
– Я вам сказал: я нашел их у себя в комнате вместе с предписанием доктора.
– Никакой доктор тебе их не выписывал.
Но в одном Бовуар был прав. Достать таблетки он мог в любое время, когда ему заблагорассудится. В Квебеке оксикодон продавался повсюду. Сейф для хранения вещдоков был под завязку забит пузырьками с оксикодоном. Некоторые из них даже предъявлялись в суде.
Гамаш стоял не двигаясь.
Он знал, кто подсунул Бовуару таблетки.
– Ecce homo, – сказал настоятель. – Почему Матье перед смертью произнес эти слова?
– Это я их произнес, когда ударил его.
– Почему?
Последовала еще одна пауза, еще несколько прерывистых вздохов.
– Он оказался совсем не тем человеком, каким я его представлял.
– Ты хочешь сказать, что он оказался простым человеком, – подсказал настоятель. – Не святым, как тебе представлялось. Он считался мировым специалистом по григорианским песнопениям. Даже гением. Но оставался просто человеком. А ты ждал от него чего-то большего.
– Я его любил. Я мог бы сделать что угодно ради него. Но он просил меня уничтожить песнопения, а это было выше моих сил.
– Ты пошел в сад, зная, что можешь его убить? – спросил настоятель, стараясь говорить нейтральным голосом. – Ты взял с собой дверную колотушку.
– Мой долг состоял в том, чтобы остановить его. Когда мы встретились в саду, я попытался вразумить приора, попросил поменять решение. Я порвал лист, который он мне вручил. Я думал, у него единственный экземпляр. – Голос смолк. Дыхание стало учащенным, поверхностным. – Брат Матье впал в бешенство. Сказал, что вышвырнет меня из хора. Что я во время богослужений буду сидеть на скамье.
Настоятель слушал брата Люка, но видел Матье. Не любящего, доброго, благочестивого друга, а человека, обуянного яростью. Загнанного в угол. Получившего отказ. Настоятель едва мог противиться силе его личности. И теперь он понимал, на чем мог сломаться молодой брат Люк. И что заставило его нанести удар.
– Я хотел одного – петь. Приехал сюда, чтобы учиться у приора петь. И все. Неужели этого мало?
Голос звучал пискляво, невнятно. Настоятель пытался разобрать слова. Брат Люк плакал и молил понять его.
Матье был человек, как и этот юноша.
Как и сам настоятель.
Отец Филипп опустил голову на руки, слыша рыдания молодого человека.
Арман Гамаш оставил Бовуара в кабинете приора, а сам отправился в Благодатную церковь. С каждым шагом ярость в нем закипала сильнее.
Таблетки убивали Жана Ги. Гамаш знал: его инспектора ждет долгое, медленное соскальзывание в могилу. И человек, подсунувший Бовуару таблетки, тоже знал. Но все равно сделал это.
Старший инспектор распахнул дверь Благодатной церкви с такой силой, что она ударилась о стену. Монахи повернулись на звук удара.
Повернулся и Сильвен Франкёр. И Гамаш, приближаясь к Франкёру с ледяным неколебимым спокойствием, увидел, как улыбка сошла с красивого лица суперинтенданта.
– Нам нужно поговорить, Сильвен, – сказал Гамаш.
Франкёр отступил, поднялся по ступенькам в алтарь.
– Сейчас неподходящее время, Арман. Самолет может прилететь в любую минуту.
– Самое подходящее.
Гамаш продолжал идти вперед, не сводя глаз с Франкёра. В руке он сжимал пузырек в платке.
Наконец Гамаш широкими шагами приблизился к суперинтенданту и раскрыл кулак, предъявляя ему пузырек.
Франкёр пустился было наутек, но Гамаш оказался проворнее и прижал его к стене. Монахи бросились кто куда. Только доминиканец остался на месте. Он не сказал ни слова, не шелохнулся.
