Владимир Тодоров - Пятый арлекин

Дуров на моих глазах медленно стал сереть: начиная со лба и заканчивая кончиком носа.

— Погодите,— сказал он почему-то шопотом,— вы это знаете наверное, или это ваши предположения?

— Вот,— я протянул Дурову листок с фамилиями и пометками около них.

— Их что, этих людей уже нет?— тихо спросил Дуров.

— Все они покончили с собой. Не умерли своей смертью или в результате катастроф, а покончили!

— Рачкова я тоже знал, но не удосужился спросить, отчего он  умер. Это произошло недавно. Он, как и Веретенников, был собирателем. Оба были большими эрудитами...Что я говорю, при чем здесь эрудиция... Кто это нарисовал кресты и Будду?

— Веретенников в день смерти или на день раньше.

— Выходит, он чувствовал, что обречен?

— Выходит так.

— Но вопрос после его фамилии, это что — знак сомнения?

— Вероятно.

— Откуда вам известно про светящийся глаз, помимо слов Beретенникова?

— Сегодня я обошел квартиры, где проживали эти люди. Их  жены или вдовы незнакомы друг с другом, и все говорили об одном и том же.

— Это уже серьезно,— заметил Дуров, задумавшись,— это очень серьезно,— повторил он.— Идемте, посмотрим на этого безмолвного убийцу. Я только предупрежу, что сегодня уже не приду.

Мы шли по улице молча, предаваясь своим мыслям. Дуров несколько раз хотел меня о чем-то спросить, но тут же раздумывал.  Я тоже не пытался завязать разговор. Зайдя в кабинет Виктора,  Дуров охнул и сразу же почти упал в кресло. Я подумал даже, что  его мгновенно сразил взгляд Будды и едва не упал рядом. Но Дуров смотрел широко раскрытыми глазами и шевелил ртом, как рыба, которая задохнулась без привычной ей глубины.

— Что с вами, Петр Григорьевич?— наконец, не выдержав, спросил я.

— Мне, вероятно, все снится. Такого я не мог представить,— выдохнул Дуров,— это божественный Будда, я никогда ничего подобного не видел. Какое литье...— он поднялся, взял бережно Будду  в руки и подошел к окну.— Нет, это сон: Будда, изготовленный на Тибете не позднее четырнадцатого века. Какое мастерство, какая работа, какой точный резец у гравировщика! А эти камни... Но это же рубин...

— А глаз?— не удержался и спросил я.

— Глаз?— как во сне, произнес Дуров, как-будто не слыша  меня.— Золотое покрытие более позднее, пожалуй, восемнадцатого века. А глаз — алмаз с лимонным оттенком, огромной стоимости. Этот Будда достоин самого лучшего музея мира. Он изготовлен для  высших жрецов буддизма и изображает собой никого другого, как  самого Сиддахартха Гаутаму, основателя всего буддизма.   Этот Будда  действительно может свести с ума, ничего удивительного в этом нет...

Я боялся за Дурова, у него был сомнамбулический вид и слова он произносил с трудом.— Он должен занять место в самом крупном музее. Его нельзя держать в квартире, нельзя...

— Хорошо, я сегодня же позвоню жене Веретенникова, спрошуее мнение по этому поводу. Если она согласна, я немедленно отвезу его в Москву, и пусть она сама покажет его специалистам музея. Но что вы можете сказать о причине смерти владельца этого Будды? При чем светящийся глаз?

— Это тоже объяснимо. Это огромный алмаз, его еще называют лунным камнем. Он набирает силу во время полнолуния и гип­нотически действует на нервные клетки человеческого мозга. Неда­ром его вставили в скульптурное изображение Будды — это знак высшей власти над человеком. Лунный камень еще называли воз­будителем человеческой души. Человек, подверженный сомнениям в правильности своего бытия или чувствующий вину перед кем-то за свои поступки, особенно восприимчив к свечению лунного камня.

— Значит, он все-таки светится?

— Говорят, что — да. Он как бы исторгает из себя свет, который набрал во время полнолуния. Когда умер Виктор Николаевич?

— Седьмого числа.

— Все сходится, это как раз пик полнолуния. Теперь камень, наверное, потерял временно свою силу и безопасен для воспри­имчивого человека. Понимаете, маленький алмаз не обладает та­кими свойствами, но такой огромный, как этот... Представляете, как он может подействовать на психику, когда неожиданно загорится в ночи, а потом вспыхнет желтым пламенем. Не хотел бы я испытать силу его воздействия, хотя у меня, как мне кажется, почти нет грехов. Но ведь это кажется только мне самому, может кто-то дру­гого мнения...

— Что же происходит во время этого свечения, почему люди стараются уйти из жизни любым путем, хотя за день до этого и не помышляли о самоубийстве?

— Что происходит? На это вам лучше ответил бы психиатр. Что-то ломается в человеческой психике, ослабевает чувство само­сохранения, на первый план выступает в болезненной форме чувство вины... Наступает временное затмение или помешательство, если хотите, и видится единственный выход: уйти самому, не ожидая, когда наступит естественная смерть... Знаете, как у Будды: и душа его познает Нирвану. Я почему-то уверен, что так или иначе, все владельцы Будды в чем-то были ущербными, хотя и с сильной волей на взгляд окружающих. Но эта воля была их защитной окраской, внутри себя они не чувствовали уверенности в своих поступках и деяниях. Их постоянно одолевали угрызения совести... И пересе­чение этих сомнений с сильным внешним раздражителем да еще с огромной примесью мистики замыкало их сознание и приводило к разрушению. Это не моя область и боюсь нафантазировать. Но сущ­ность, по-моему, я изложил правильно.

Дуров еще раз внимательно посмотрел на Будду.

— В это действительно трудно поверить, я только слышал о таком Будде, но не видел даже на иллюстрациях. Обязательно поз­воните жене Веретенникова и договоритесь отвезти его в столицу. Ему место в музее. Ну, спасибо за такой подарок, я получил огром­ное наслаждение. И, пожалуй, пойду. А вы, как я понимаю, хра­нитель всех сокровищ, принадлежащих Виктору Николаевичу?

— Да, приблизительно так.

— Если супруга Виктора Николаевича надумает с чем-нибудь расстаться,  уговорите ее прийти к нам. Будду нам не осилить, он стоит безумных денег, а вот картины и миниатюры мы с удо­вольствием купим. Вы ночуете здесь?

— Да,— соврал я, хотя у меня и в мыслях не было остаться здесь на эту ночь.

— И на вас не действует глаз Гаутамы? Вы уверены в себе?

— Как-будто,— ответил я нерешительно.

— А по-моему, вы боитесь. Не искушайте судьбу, переночуйте дома, а потом отвезите Будду в Москву.

— Но вы сказали, что наверняка камень потерял свою силу до нового полнолуния и не опасен.

— Я никогда не говорю наверняка, я всегда только предполагаю. Учтите, что если в этом лунном камне сохранились остатки гип­нотической энергии, то последняя вспышка может быть самой силь­ной. Не рискуйте! Спокойной ночи.

После ухода Дурова я посидел еще в кабинете и когда дневной свет стал угасать, включил электричество. Будда не проявлял приз­наков жизни - меня это успокоило. Я набрал телефон Валентины и вкратце, не вдаваясь в подробности, изложил суть дела, что в коллекции Виктора существует очень дорогое произведение и его советуют немедленно показать столичному музею. И чем скорее, тем лучше.

— Хорошо,— согласилась Валентина,— а ты можешь привезти его?

— Сейчас каникулы, я почти не занят в институте, отпрошусь, как это сделал сегодня.

— Ты извини, Толя, что из-за меня у тебя столько хлопот. Кстати, с билетами на Москву  трудно, позвони в кассу аэрофлота и попроси Тоню, чтобы нашла для тебя билет. Скажи, что я просила.

— Хорошо. Так и сделаю.

Я положил трубку на рычаг и пожалел, что остался ночевать здесь. Меня охватило странное состояние: я все прекрасно понимал, чувствовал, что мне непонятно и страшно оставаться в этой квар­тире, но не было сил уйти. Как будто я принял сильный транк­вилизатор и он мешает мне совершить любое действие, оцепенение мозга было сильнее страха. К тому же я, будто наперекор своему желанию, решил спать на диванчике в кабинете Виктора. Зачем? Или я уже не владел собой, механически подчиняясь чужой воле? Не знаю, только я принес постельные принадлежности из прикроватной тумбы из спальни и постелил в кабинете. Я потушил свет и какое-то время, словно и вправду испытывая судьбу, стал смотреть в сторону невидимого бюро, на котором находился невидимый в темноте Будда. Потом мне стало жутковато, ведь всего несколько дней назад возле Будды сидел за столиком Веретенников и смотрел на него также в темноте, в этом я был уверен. Для чего он это сделал? Проверял свои силы, также как и я сегодня? А до этого на Будду смотрел Рачков. Я хотел отвернуться к стене и заснуть, но мне показалось, что в абсолютной темноте кабинета вдруг стало отчетливо пробуждаться светлое пятно. И это пятно было ни чем иным, как глазом Гаутамы. Я еще контролировал себя и понимал, что сейчас в самый раз вскочить и броситься на улицу, на открытое пространство, или немедленно включить свет. Но пятно притягивало как свет фонаря ночную бабочку, оно становилось ярче, ослепитель­нее. Мысли понеслись с космической скоростью и были бессвязными, неконкретными обрывками каких-то видений. В углу комнаты за­шатался огромный красный паук, он протягивал навстречу мне страшные мохнатые лапы, в огромной паутине бились еще живые люди, скорее не люди, а части людей: отдельно руки, ноги, головы без туловищ. Лапы уже дотягивались до моего лица, еще мгно­вение... Я изогнулся ,нa диване, стараясь хотя бы на сантиметр отодвинуться от чудовищной лапы, и тут глаз Гаутамы полыхнул на всю комнату адским неземным светом. Я понял, что схожу с ума от ужаса, и, теряя сознание, последним усилием схватил подушку и кинул ее в этот бездонный зрачок...