Апрель в Испании - Джон Бэнвилл
Странное, поразительное создание.
Актриса? Вряд ли. Женщина выглядела слишком неброско, слишком сдержанно – скрытно, вот слово, которое пришло ему на ум. Однако при этом вела себя демонстративно и активно жестикулировала руками, вычерчивая в воздухе сложные формы, как будто изображала контуры некой замысловатой скульптуры, которую изваяла. Может быть, театральная художница? Впрочем, нет, тоже не то.
Сердилась ли она, раз вела себя столь оживлённо? Изливала душу о нанесённой обиде? А может, просто описывала увиденный спектакль? Оставалось только гадать.
Мужчина по другую сторону столика казался скучающим и слегка раздражённым. Вероятно, он не в первый раз выслушивал мнение спутницы по поводу того, о чём она так воодушевлённо распространялась. Квирк посочувствовал ему. У него самого была дочь. Они, дочери, иногда бывают безжалостны.
Вот молодая женщина снова произнесла это слово – «театр».
Когда-то Квирк был влюблён в актрису – ну или что-то вроде того. Её звали Изабель Гэллоуэй. Эта Изабель занозой засела в его совести, так глубоко, что её было никак оттуда не вытащить. Она была не единственной женщиной, с которой он в своё время скверно обошёлся.
Они выпили ещё по бокалу чаколи, и Квирк, чтобы угодить Эвелин, согласился съесть несколько пинчос с разнообразными начинками – ветчиной, анчоусами, нарезанной сырой рыбой, красным перцем. Маленькие сэндвичи были проколоты посередине деревянными зубочистками, которые скапливались на тарелках и сообщали пышущей затаённой злобой официантке, этой черноокой деве, сколько всего они съели и какой нужно будет выставить счёт. Местный колорит, пренебрежительно подумал Квирк, то, о чём станешь рассказывать маме и папе, когда вернёшься домой в Бирмингем, или Бернли, или Барроу-будь-он-неладен-ин-Фернесс. Здесь вообще перебор английских туристов, подумал он, и неважно, как сильно накачанные самцы с пляжа ценят попадающихся среди них самок.
После вина Квирк рискнул и заказал бренди. Это оказалось ошибкой.
Жидкость, что ему подали, причём не в коньячной рюмке, а в большом толстостенном стакане, была густой коричневатой субстанцией, вязкой, как херес, и с ароматом, навевающим мысли о микстуре от кашля. Он всё равно выпил её, хотя и знал, что она вызовет у него несварение желудка. Но она же может помочь уснуть, подумал он. С другой стороны, она могла с тем же успехом не дать ему уснуть. В последнее время его ночи слагались из промежутков кристального бодрствования и обрывков судорожных, бесцветных сновидений. У него теплилась слабая надежда, что здесь, на юге, всё будет иначе. Конечно, самое меньшее, чего можно было ожидать от отпуска, это то, что он поспособствует сонливости.
– Посмотри-ка на девушек, – сказала Эвелин, – они держат платки в рукавах, прямо как в Ирландии!
А вот жена его спала без задних ног, будто впадала в кому. Хорошо, что хоть кто-то из них способен отдыхать, хотя её сверхъестественная неподвижность его озадачивала. Как так получалось, что ужасы прошлого не поднимаются из глубин подсознания и не будят её, словно белые молнии, бьющие из темноты? Пытать её об этом, как и о многих других вещах, у Квирка не хватало смелости. Эвелин с самого начала дала понять: какие бы призраки ни гнездились у неё в памяти, это её личные наваждения, принадлежащие только ей одной. Он предполагал, что жена ему в конце концов откроется, но она этого так и не сделала, а теперь, похоже, никогда и не сделает. Втайне, в какой-то из чёрных пустот своей души, он был этому рад. Для борьбы ему с лихвой хватало собственных демонов.
И всё-таки он столь многого не ведал об этой знакомой незнакомке, на которой был женат, столь многие знания были для него под запретом! Она даже никогда не сообщала ему имён своих убитых родителей. Или того, сколько потеряла братьев и сестёр. Или того, в каких они погибли лагерях. Однажды Эвелин обмолвилась, что её старшая сестра – сколько было других, младших, она не сказала, – погибла в немецком концентрационном лагере от туберкулёза. Этот факт, о разглашении которого она явно тут же пожалела, он бережно сохранил и припрятал, как будто это был официальный документ с подписью и печатью, хотя о чём он мог свидетельствовать, Квирк в точности не знал.
Он сказал себе, что подробности её прошлого не имеют значения, и они действительно не имели значения, хотя в то же время значили очень много – именно потому, что их держали в тайне.
Фактов, которыми он всё-таки располагал, имелось немного. Был некий дядя, который служил врачом и поставлял морфин какому-то высокопоставленному лицу из окружения Гитлера; он-то и вывез Эвелин из Австрии через Францию и Испанию – это, как ему только что пришло в голову, объясняло её знакомство с Сан-Себастьяном и гостиницей «Лондрес». Дядя этот отправился потом в Америку и сделал там, как говорила она, широко распахнув глаза, «большую-большую карьеру» в клинике Мейо.
Подразумевалось, что племянница отправится в Штаты следом за ним, но она в последнюю минуту, совершенно ни с того ни с сего, сошла с парохода «Америка» в гавани города Ков и поехала в Дублин. Там, благодаря усилиям, характер которых оставался неясным, ей удалось открыть весьма успешную впоследствии частную практику в просторных апартаментах красивого здания на Фицвильям-сквер. Немалое достижение, учитывая, что психиатрия не одобрялась государством и была предана анафеме католической церковью: проникать в человеческую душу имел право лишь Господь Бог.
Успех Эвелин стал для неё самой таким же сюрпризом, как и для других. Квирк сказал ей, что это легко объяснимо. Страна остро нуждалась в ней, причём ни она, ни страна об этом не знали. Он напомнил ей, что Джонатан Свифт завещал Дублину сумасшедший дом, поскольку, как заметил мрачный настоятель собора Святого Патрика, на свете не было места, более нуждающегося в подобном заведении.
Жена выслушала его с серьёзным видом и сказала, что лучше не употреблять это слово в речи.
– Какое слово?
– «Сумасшедший».
Как и следовало ожидать, за грудиной началось жжение – всё из-за этого проклятого так называемого бренди!
– Хочешь сказать, будто на свете не бывает сумасшедших? – спросил он тогда с напускной невинностью.
– «Сумасшествие» – это бессмысленное понятие. Но, конечно, да, душевнобольные люди существуют и их много.
– Ну а ты, понятно, явилась в этот мир, чтобы их исцелить, – съязвил Квирк с презрительной улыбкой и тут же пожалел и о словах, и об улыбке.
Однако она оставила его презрение без внимания и несколько мгновений молча размышляла над вопросом.
– Как я говорила тебе уже много раз, никакого лечения не существует. То есть то, что называется сумасшествием, невозможно
