Смерть Отморозка - Кирилл Шелестов
–Такое ощущение, что здесь побогаче, чем в Ля Роке или Броз-сюр-Тарне, – заметила Анна, с любопытством озираясь.– И народ одет как-то приличнее. Смотри, как много людей, и никто не боится эпидемии!
Действительно, сидевшие в кафе посетители общались оживленно и свободно, не выказывая никаких признаков встревоженности.
–Английский город, – пояснил Норов.– Сразу видно разницу.
–Тут англичан больше, чем французов?
–Нет, но достаточно, чтобы они задавали здесь тон. Видишь, вон даже вывеска на английском.
–Ой, действительно! – удивилась Анна, рассматривая парикмахерскую с выставленными в окнах косметическими средствами.-«Beauty Salon». А французской вывески вовсе нет. Здесь это смотрится как-то даже вызывающе, правда?
–Салонов красоты тут штук шесть, этот посещают англичанки, для них это своего рода демонстрация их обособленности. Кстати, чего не отнимешь у француженок, так это их привычки ухаживать за головой. В любом захолустье обязательно будет парикмахерская. Солидным городом считается деревня, в которой имеется сразу три очага культуры: парикмахерская, булочная и аптека. Деревня без булочной – это захолустье; а без булочной и аптеки –полная дыра. Но населенного пункта без парикмахерской я еще не встречал.
Мимо них проехал старый англичанин в открытой желтой «ламборгини», невозмутимо глядя прямо перед собой.
–Вот это да! – восхитилась Анна.– Такая машина в деревне! Сколько ж она стоит?
–Сотни две с половиной, может быть, побольше. Англичане обожают купе, и старые, и новые. Они летом устраивают автопробеги,– целые вереницы тачек выстраиваются; от совсем древних, винтажных, до последних моделей.
–Все – купе?
–Представь себе. Едут, гордые, довольные, полиция ради них дорогу перекрывает.
–Смотри, как много тут всяких ателье: и художники, и скульпторы!– сказала Анна, оглядываясь по сторонам.– Сплошные творческие люди! На каждой улице по нескольку студий.
–Да, тут этого добра хватает, больше, чем в Кастельно. Но тут и население побольше.
–А фамилии, между прочим, все французские, не английские.
–К живописи у французов – способности. В художественном отношении одареннее их только итальянцы. Но тех вообще не превзойти. У них поразительное умение организовывать пространство. Будет валяться на дороге, скажем, ржавая велосипедная цепь, англичанин пройдет, не заметит, немец, может быть, выбросит ее на обочину, чтобы не мешала. А итальянец как-нибудь затейливо повесит ее на каменную стену, привяжет к ней ленточку, придвинет булыжник, украсит веткой с засохшими листьями, – получится композиция. И все это – просто так, походя, без всякой практической цели, из одной творческой потребности. И вот, глядь, возле нее уже радостно скалят зубы семь китайских туристов, а восьмой их фотографирует.
–Да, наш до этого не додумается, – с улыбкой подтвердила Анна.
–Русский человек пнет булыжник, зашибет ногу, будет долго материться и хромать.
Анна засмеялась.
–Все равно, здесь художников на душу населения больше, чем в других городах.
–Это зависит не столько от наличия талантов, сколько от количества туристов, я уже объяснял тебе. Каждый третий француз считает себя гениальным художником и замечательным скульптором, но за кисть и резец берется лишь в том случае, если есть возможность на этом заработать. Нобль-Валь – туристический город, Броз-сюр-Тарн – нет. Среди туристов попадаются и совсем китайцы, я имею в виду такие, которые покупают картины, чего англичанин или немец никогда не сделает. Вот местные и стараются.
–А в наших туристических городах художников нет! Я упоминала, что ездила недавно по Золотому Кольцу? Так там сплошные ложки-матрешки и прочий ширпотреб, в Китае изготовленный. Ну, еще мед, медовуха, грибы соленые и сушеные, всякое такое. Меня позабавило объявление на каком-то ларьке: на приклеенной бумажке от руки написано, что соленые огурцы можно купить не только за наличные, но и по банковской карте.
–Что ж, это наши представления о высокоразвитой цивилизации: соленый огурец по банковской карте.
* * *
После школы с ее учителями и строгой дисциплиной, университет казался Норову островом свободы. Он вырвался на волю, и у него быстро сложилась своя компания.
С Сережей Дорошенко, деликатным, застенчивым парнем с мягкими золотыми волосами и голубыми глазами в опушке длинных ресниц, Норов познакомился в университетском бассейне, куда, после долгого перерыва начал ходить по утрам, перед занятиями. Учился Сережа на физико-математическом факультете; родился он в Кривом Роге, небольшом промышленном городке на востоке Украины, в очень интеллигентной семье – его дедушка был профессором, преподавал в местном политехническом институте, отец и мать – доцентами; своего университета в городке не было.
Сережа был влюблен в физику. Он окончил школу с серебряной медалью и собирался поступать в Москву, но в выпускном классе у него открылась язва желудка, и родители, побоявшись, что, живя один, он не будет соблюдать необходимый режим и совсем подорвет здоровье, настояли на том, чтобы он поехал в Саратов, к тетке по матери, которая жила здесь с мужем, преподавала в медицинском латынь и обещала присмотреть за племянником. Ее собственная дочь уже вышла замуж за военного и жила отдельно, так что тетка была готова предоставить Сереже комнату.
Как и Норов, Сережа в детстве занимался плаванием, но будучи выше Норова сантиметров на пять, а главное, гораздо терпеливее, сумел добиться большего. Он дошел, вернее, доплыл до кандидата в мастера. Сережа вообще был очень спортивным: он катался на горных лыжах, хорошо играл в большой теннис и отличался той мягкостью и рассудительностью, которых так не хватало резкому, порывистому Норову.
Он взялся научить Норова теннису; они начали посещать корт, где регулярно бывал и Ленька Мураховский, высокий толстый еврей с угреватой сыпью на лице, учившийся двумя курсами старше на юридическом факультете. Леньку Норов знал еще по английской школе, но там они не общались, даже не здоровались, – Ленька всегда сильно важничал и ни с кем в школе особенно не дружил, а на мелюзгу из младших классов и вовсе не обращал внимания.
Отец Леньки был начальником крупного строительного треста, очень богатым и влиятельным человеком, в Саратове его знали все. Ленька приезжал в университет на собственной машине, что по тем временам для студента было неслыханной роскошью. Чтобы не вызывать зависть преподавателей, Ленька, по совету отца, оставлял ее не перед университетом, а в соседнем квартале, за углом.
На корте он появлялся в белых шортах, обтягивающих его огромный зад, рубашке-поло, белых кроссовках и белых носках на толстых волосатых ногах. Такой пижонской формы не было ни у кого в университете. Его ракетки стоили больше, чем годовая стипендия, а про наручные часы и говорить не приходилось. Занимался он с персональным инструктором, но спортивная складка в нем отсутствовала начисто, был он неуклюж, играл плохо
