Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха
— Откуда ты все знаешь?
Смутилась, поперхнулась дымком.
— Ну как же, то тут, то там что–нибудь услышишь. Я штатная. От нас не скрывают.
Разговор становился опасно откровенным. С набитым ртом я прошамкал с безразличным видом.
— Я хоть не штатный, а тоже кое–что слышал.
— Да?
— Вроде у хозяина в семье неблагополучно.
— A-а, вы вот о чем. — Светины глазки масляно заблестели. — Так еще я удивляюсь его терпению. Давно пора разобраться с этой тварью.
— С Изаурой?
— Осуждать грех, но девка совсем зарвалась. Возомнила себя владычицей морской, а кто она такая? Актрисулька недоделанная. Со всей охраной перетрахалась, ни стыда ни совести. Никого не стесняется. Всю прислугу поедом ест, все ей не так, все не по ее. Да что прислугу, Лизку со свету сжила… Ой!
— Не бойся, Светочка. Я не трепло. У меня как в могиле.
— Чего мне бояться, про это все знают. Если на то пошло, Виктор Николаевич, больше скажу. Вы, наверное, думаете, Лизка из дома ломанула от большой, внезапной любви? Нет, не спорю, как писатель вы мужчина привлекательный, но бедняжка спастись хотела. У нее другого выхода не было. Актрисулька ей прямо сказала: или ты, или я. Это не пустая угроза.
— В каком смысле?
— В самом простом. Тут до вас еще, когда Изаура только в дом въехала, двух беженок босс приютил, обогрел. Джамилку и Томку. Обоим лет по тринадцать. Забавные такие девочки, все их любили, никому они не мешали. Когда босс приезжал, ноги ему мыли, массаж делали, а он им книжки вслух читал. Как–то привязался к ним, как к родным. Собирался из басурманок в христианство обратить. И что же? Появилась Изаура благодатная, поглядела на девочек, что–то у нее в башке щелкнуло — и конец. Может, приревновала сдуру, может, еще что… вечером пошла к ним в спаленку, угостила «фантой», к утру обе окоченели. Правда, без мук отошли, яд сильный был. Так она еще, стерва, над мертвенькими поглумилась. Оголила и ножками–ручками сцепила, будто лесбияночек. Босс ей, конечно, поверил. У него сердце трепетное, как у ребенка… Ох, заболталась я с вами…
Вдогонку я спросил:
— Как думаешь, Леонид Фомич дочку простит?
Задержалась в дверях, выглянула в коридор, потом вернулась на шажок.
— Не нашего ума дело, Виктор Николаевич, как они между собой разберутся, но вы тоже хороши. Неужто впрямь надеялись, что не поймают? Это же наивно.
— В помрачении был после таблеток. За то и страдаю.
— Ох, Виктор Николаевич, не хочется пугать, но настоящих страданий вы еще не видели.
С тем и убежала, крутнув хвостом.
Следующие два дня прошли без всяких происшествий. Я выздоравливал, несколько раз в день делал гимнастику, сидел за компьютером… Просился у Патиссона на прогулку, но он сказал, пока рано об этом думать.
Постепенно стало казаться, что записка Лизы мне приснилась.
На третью ночь проснулся от какого–то шума в доме. Долго лежал, прислушивался. Пытался понять, что происходит. То тихо, то чьи–то крики, топот в коридоре и словно гудение огромной бормашины. Подошел к окну. По небу метались лучи прожекторов, и вроде бы даже постреливали. Неспокойная ночь.
Ждал Свету, чтобы расспросить. Но она пришла только во второй половине дня, причем вместе с Патиссоном. Оба нехорошо возбужденные и словно из парилки.
— Пожрать–то мне сегодня не давали, — напомнил я с обидой, когда они уселись. Светочка заохала, всплеснула руками и метнулась из комнаты. Герман Исакович дал пояснения:
— Извините, дружочек мой, не до вас было. ЧП у нас неприятное, вас, конечно, как почти члена семьи можно посвятить, вдруг пригодится для книги… Супруга Леонида Фомича придумала, как отблагодарить благодетеля, руки на себя наложила.
— Вы шутите?
— Какие уж шутки, именно так. Да еще изволила устроить сию гнусность в отсутствие хозяина. Вот будет ему сюрприз.
— И как это произошло? — Я не знал, верить или нет, уж больно двусмысленно сверкали золотые очечки мудреца.
— Понимаю ваш интерес, любезный мой… Сперва шебутная девица, возможно в подражание вам — дурной пример, как известно, заразителен, — замыслила побег. Подбила трех дураков–охранников и хотела бежать с ящиком золота… Сказать по правде, сколько живу, никак не могу привыкнуть к человеческой подлости. Вот вы как инженер человеческих душ объясните, чего ей не хватало?
Я пожал плечами.
— Вы вроде сказали — руки наложила?
— Конечно, наложила. Когда увидела, что попалась, деваться некуда, дружков постреляли, заперлась в спальне и… Господи, как доложить хозяину, ведь он страдать будет. На меня вину возложит, недосмотрел, дескать, старый пень. А что я мог сделать? Я ее уговаривал, обещал подлечить…
— Через дверь уговаривали?
— Через дверь, через окно — какая разница? Сердце себе проткнула стальной спицей. На руках у меня померла. Пожурил ее напоследок, что же ты, говорю, засранка, наделала, грех–то какой… А она, можете представить, собралась с силами — и плюнула в меня. Виктор Николаевич, откуда столько злобы в нынешней молодежи? Столько неблагодарности откуда?
Стеклышки очков увлажнились — и тут я поверил, что это правда. Отмучилась заблудшая душа. Обманула своих палачей. А давно ли…
Вернулась студентка с судками: борщ, жаркое. Батон хлеба. Под мышкой бутылка коньяка. Извиняющимся тоном обратилась к доктору:
— Герман Исакович, прихватила на всякий случай… Может, помянем стерву?
— Не говори так, Светлана. Все же про покойницу… Помянуть можно, почему не помянуть. Наливай!
Диковинные получились поминки. Патиссон был какой–то непривычно тихий, как будто пришибленный. Светочка после двух рюмок и косячка разнюнилась, заревела. Я тоже был не в своей тарелке, хотя коньяку мне не дали. Патиссон сказал, что в моем состоянии алкоголь противопоказан. Может наступить преждевременное отторжение почек и мозгов. А мне еще книгу дописывать. Его замечание меня заинтриговало.
— Про почки понятно, доктор, а мозги при чем? Они не пересаженные.
— Батенька мой, все в организме взаимосвязано. У интеллигента какой самый уязвимый и слабый орган? Правильно, голова. Малейшее повреждение любого другого органа вызывает цепную реакцию. В моей практике бывали поразительные случаи. Какая–нибудь бородавка на руке, катар горла, да любой пустяк, мгновенно превращают его в идиота. Первый признак интеллигентского кретинизма — защищенность на собственном здоровье. Для интеллигента, впавшего в идиотизм, а таких у нас девяносто процентов, нет на свете ничего более важного и значительного, чем состояние его желудка, сердца, железок и прочего… Кстати, самое омерзительное и отталкивающее существо в мире, вам, наверное, особенно интересно, это интеллигент–идиот, ставший импотентом.
Светочка похлюпывала носом, мужественно осушила еще рюмку.
— Как все ужасно, как ужасно!
— О чем ты, дитя? — поинтересовался я. — Ты же ее не любила.
— Вы не понимаете, вы мужчина, ну, я имею в виду, у вас психика мужская… У женщины все по–другому. Она каждую букашку жалеет. Зойка дрянь была, пробы негде ставить, ведьма проклятая… А теперь, когда ее нету, у меня у самой будто гвоздь в сердце.
— Вполне возможно, — благодушно подтвердил доктор, забрав у Светочки бутылку. — Женщины по научному определению относятся к подвиду простейших и все соединены между собой в этакую биологическую плесень наподобие грибницы в лесу.
— Значит, на самом деле ее звали Зоей? — спросил я.
— Ох, ну какое это имеет значение? — Светочка потянулась за бутылкой, доктор чувствительно шлепнул ее по руке.
— Хватит, малышка, нам еще отчет составлять.
Бутылку допил сам — и вскоре они ушли.
К еде я не притронулся, лежал, глядя в потолок. Безвременная кончина прекрасной Изауры меня не огорчила: что ж, она знала, что делала. Не захотела ложиться в клинику к Патиссону, я ее хорошо понимал. Передо мной стоял тот же выбор. Ее решение казалось разумным, однако сам я еще не приготовился к уходу, хотя исподволь, разумеется, перебирал разные варианты. Но как бы не для себя, а для кого–то постороннего. Трусливому человеку так проще… Увы, во многом, во многом прав доктор, когда поливает грязью руссиянскую интеллигенцию, которая разучилась жить по чести и не умеет с достоинством умирать. Но ко мне все его рассуждения относились лишь косвенно: я никогда по–настоящему не ощущал своей принадлежности к ней. Больше того, когда другие называли меня (в тех или иных обстоятельствах) интеллигентом, всегда испытывал нечто вроде стыда. Особенно это ощущение усиливалось после того, как властители дум начали писать коллективные доносы и бегать к пьяному царю на дачу, умоляя раздавить какую- то гадину.
Лиза, позвал я в тоске, слышишь ли меня, мой маленький, бесстрашный друг?
Наверное, не слышала, но бывали минуты, когда я остро чувствовал ее приближение. Занавеска колыхнулась на окне, вспыхнул солнечный зайчик на лакированной поверхности шкафа, кукушка прокуковала в лесу — и я невольно вздрагивал, настораживался: не она ли посылает привет?..
