Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха
— Никак с кем–то подрались, Герман Исакович? — посочувствовал я. — С другим психиатром?
— А вы, батенька мой, кажется, в добром здравии? Что ж, тем лучше. Я за вами. Собирайтесь.
— Куда собираться? Зачем?
Услышав в моем голосе протест, доктор изумленно вскинул бровки.
— Что–то вы сегодня на себя не похожи… какая вам разница куда? Впрочем… — На добром круглом лице возникла плотоядная гримаса. — Секретов тут нет. Во избежание возможных недоразумений велено забрать вас отсюда. Поедем, дружок, в стационар для лечения. Можно надеть штанишки, а не юбочку. Сегодня дозволяется.
— Я вам не верю, — сказал я. — Никуда не поеду, пока не увижу письменного распоряжения работодателя.
Доктор опустился на стул и смотрел на меня, по–птичьи склонив изуродованную головку набок.
— Похоже на бунт, а, голубчик мой? К лицу ли вам такое поведение? Вы же не какой–нибудь красно–коричневый фашист. Все–таки писатель, творческая личность. Ая–яй–яй!
— Сказано, не поеду!
Доктор удовлетворенно хмыкнул.
— По правде сказать, чего–то подобного я ожидал и предостерегал Леонида Фомича. Существа с повышенной рефлексией способны на самые неожиданные реакции, причем всегда во вред себе… Благороднейший человек Оболдуев, вот его женушка и отблагодарила его за гуманность. Может, хоть чему–то научила… Эй, ребята! — гаркнул он вдруг во всю глотку, и в комнату влетели двое битюгов, одетые в серые халаты и с какими–то подозрительными сверкающими бляхами на груди, как у грузчиков на вокзале.
— Ну–ка, мужички, — ласково обратился к ним Патиссон, — помогите Гоголю одеться — и вниз его…
Битюги подступили к кровати, кривясь в нехороших кирпичных гримасах, но сделать ничего не успели. Следом за ними в спальне возник Вова Трубецкой, и я впервые увидел его в деле. Он двигался бесшумно, с грацией большой кошки, эластичным движением ухватил обоих санитаров сзади за гривы и резко хрястнул башкой о башку. Раздался звук как при раскалывании полена, и битюги осели громоздкими тушами на пол. Доктор Патиссон вскрикнул, начал подниматься со стула, но получил пяткой в брюхо, хрюкнул по–поросячьи и упал на колени. Очечки соскочили с лица и повисли на одной дужке. Взгляд у него сделался остекленелый, как у моллюска.
Трубецкой продолжал действовать без пауз, лишь молча послав мне дружескую улыбку. Все у него было с собой. С удивительной сноровкой он связал битюгов зеленым шнуром, сматывая его с пластиковой катушки, а пасти заклеил широкой серой лентой так, что торчали одни ноз- дрюшки. Стенающего от боли Патиссона водрузил обратно на стул, сказал примирительно:
— Хватит корчить рожи, профессор, ты еще не в аду. Где Лиза?
— Юноша, вы сошли с ума!
— Это уже не твои проблемы. Хочешь жить?
— В каком смысле? — Доктор сопел, никак не мог отдышаться.
— В обыкновенном. Могу сейчас раздавить тебя, как клопа, причем мне не терпится это сделать, но могу повременить. Где Лиза, пиявка медицинская? Только не ври, что в клинике.
— Володя, вы не даете себе отчет в своих действиях. Что с вами? Если Леонид Фомич…
Трубецкой хлестнул его по губам ладонью.
— Заткнись, вонючка. Спрашиваю в последний раз, где Лиза?
— Как больно, Володя, не надо так. — Доктор обтер кровяной пузырь с губ. — Хорошо, хорошо… Леонид Фомич держит ее при себе.
— Точнее. Что значит при себе? В кармане носит?
— В янтарной комнате за его покоями.
— Там дышать нечем.
— Вы не правы, Володя. Там нормальная атмосфера, как раз для терапевтического лечения сном.
— Когда хозяина нет, кто охраняет?
— Э-э… — Доктор замешкался и получил еще одну затрещину по губам, после чего Трубецкой брезгливо протер руку носовым платком. Мне он сделал знак, но я и так уже одевался: натянул спортивные брюки, свитер.
— Там Ашкенази со своими людьми, — заторопился доктор, сплюнув красную пенку на ковер. Мне показалось, Трубецкой чуть побледнел.
— Откуда взялся Мосол? У него пожизненное.
Патиссон, хоть и через силу, снисходительно усмехнулся.
— Ну что вы, Володя… Босс его сразу выкупил. Вы же знаете его слабость к уникальным явлениям природы.
Трубецкой посмотрел на меня. Я кивнул в знак того, что готов.
— Теперь запомни, профессор. — Трубецкой заговорил странно шелестящим голосом, от которого у меня самого пробежали мурашки по коже, а Патиссон, почуя неладное, выпрямился на стуле, нагнав на румяную морду подобострастное выражение. — Временно тебя оставлю в живых, так интереснее. Оболдую наплетешь что хочешь, но не то, что было. Если всплывет мое имя, умрешь в таких мучениях, какие не снились даже твоим пациентам, скотина. Ты мне веришь?
— Конечно, Володечка, я знаю ваши возможности… Одного не могу понять, что вас заставило связаться с этим… с этим… Ведь рано или поздно Леонид Фомич…
Трубецкой не дослушал, рубанул сверху вниз кулаком, как молотком, по круглой тыковке доктора. Обмякшего, обхватил под микитки, сложил рядом с битюгами и точно так же обмотал зеленым шнуром, а морду заклеил пластырем.
— Что нужно, бери, — сказал мне. — Сюда не вернемся.
Мне ничего не нужно было, кроме компьютера, и я обругал себя за то, что не удосужился слить текст на дискету. Пожаловался Трубецкому, он пообещал, что позаботится об этом.
— Столько труда псу под хвост, — сказал я.
— Ничего, — ответил он. — Главное, голову сберечь, остальное приложится.
Когда вышли в коридор, Трубецкой запер дверь на засов и повесил табличку: «Не входить. Идут процедуры».
Поднял с пола небольшой коричневый саквояж наподобие тех, в которых слесаря носят инструменты. Мы прошли мимо дежурного охранника, который вежливо поздоровался и спросил, все ли у нас в порядке.
— Нормалек, — ответил Трубецкой. — Будь повнимательнее, Сева.
— Есть, — козырнул охранник.
Я мало что понимал в происходящем, но с расспросами не лез, готов был ко всему. Трубецкой сам, заведя меня в уютный грот с пальмой в кадке, с двумя кожаными креслами, коротко растолковал диспозицию. В его изложении предстоящие нам действия выглядели элементарными. Сейчас сходим заберем Лизу. Потом пройдем в гараж и там распрощаемся. Надежный человек на машине доставит нас к вертолету. На вертолете, управляемом другим надежным человеком, доберемся до Шереметьева. Там третий надежный человек, которого Лиза знает, передаст нам документы, деньги и все прочее, что необходимо в путешествии. В Шереметьево мы с Лизой сядем в самолет и через три часа приземлимся в Хитроу. Вот вкратце и все. Никаких проблем. В Хитроу нас тоже встретят.
— Справишься, классик? — улыбнулся Трубецкой.
— Пустяки, — уверил я. — А вот если Леонид Фомич…
— Хозяин вернется к вечеру… Тут другая накладка. Мосол со своими хлопцами — это сюрприз. Не просчитал я его. Он Лизу добром не отдаст.
— Кто такой?
Оказалось, Ашкенази — Мосол — выродок, изувер, серийный убийца, при этом прошел отличную подготовку в спецподразделениях. В своих зверствах Мосол дошел до такого предела, что от его услуг отказался даже руссиянс- кий бизнес, после чего его, естественно, мигом упрятали в зиндан и быстренько приговорили к пожизненному. Откуда, как я сам слышал, Оболдуев его благополучно выкупил.
— Зачем, Володя? — ужаснулся я.
— Капризы олигарха. Патиссоныч прав, нашего барина всегда тянуло на остренькое.
— Но ведь он может…
— Нет, Лизе он не опасен. Наоборот, за ним она как за каменной стеной. Он теперь служит Оболдую, как цепной пес… Трудность в том, что я не могу привлечь своих парней. Не имею права. Это семейное дело. Должны сами разобраться. — Майор раскрыл молнию на саквояже, покопался в нем и протянул мне черный пистолет.
— Умеешь с этим управляться?
— Покажешь, сумею.
Трубецкой объяснил, как снимать с предохранителя, что надо нажать, чтобы вылетела пулька,
— Видишь, ничего хитрого. Только меня не застрели сгоряча. Сунь за пояс под свитер.
Пока длинными переходами добирались до покоев Леонида Фомича, нам встретилось несколько человек, все куда–то спешили, и на нас никто не обратил внимания. В большом зале, предназначенном, по всей вероятности, для бальных танцев, со стенами, обитыми трехцветной парчой, символизирующей руссиянский флаг, группа рабочих на тросах подтягивала к потолку хрустальную люстру размером с «КамАЗ». Командовала хрупкая пожилая японка, затянутая в кимоно. Все это было очень интересно, но мы не стали останавливаться, чтобы поглазеть. Нам было некогда. Мы преследовали совсем другую цель.
На третьем этаже остановились возле дубовой двустворчатой двери и Трубецкой со словами: «Ну, Виктор Николаевич, соберись, пожалуйста», — постучал костяшками пальцев. На уровне наших глаз открылось смотровое окошко и раздалось грозное:
