Апрель в Испании - Джон Бэнвилл
– Кто-то напал на неё в больнице, – поспешно сказала Фиби. – Она плеснула ему в лицо кислотой.
Квирк медленно сел. Голос в голове, показавшийся чужим, резко спросил: «Что ты наделал?» Но почему?
– Кто это был?
Он адресовал вопрос Апрель Латимер, но за неё ответила Фиби.
– Тот тип, которого мы недавно видели вон там, – указала она на окно. – Он тогда поднимался с пляжа. «Парень из приюта». Он собирался её убить – верно, Апрель?
Апрель отрешённо обернулась к ней, глядя словно сквозь завесу слипшейся паутины. Действие наркотика, что бы уж там она не приняла, выветривалось, Квирк видел это вполне отчётливо. Её узкие плечи поникли.
– Его явно кто-то прислал, – сказала она. – Кто-то явно приказал ему…
В этот миг произошло одновременно две вещи. Страффорд внезапно встал, бросил через вестибюль взгляд на вход и сунул руку в карман пиджака. Позади них раздался голос.
– Ой, смотрите-ка, – весело воскликнула Эвелин, – ну что за счастливая семейка!
Она шла к ним от лифта в своём платье в пионовых розах.
– Ложись! – крикнул Страффорд, и все недоуменно уставились на него.
Детектив вытянул правую руку и сжимал что-то в кулаке. Возникло ощущение, что он на сцене, а невидимая публика сидит, затаив дыхание.
Выстрел прозвучал оглушительно, как удар грома.
Через вестибюль двигался худенький, похожий на куклу молодой человек в полосатой рубашке и бежевых брюках, которые были ему слишком коротки; на полпути он вдруг остановился и теперь медленно опускался на колени. У него в руке тоже был пистолет.
На мгновение Фиби подумала, что это действительно некое представление – какое-то глупое реалистичное шоу, которое персонал отеля устроил для развлечения гостей.
– Стоять! – громко сказал Квирк, не понимая, на кого именно он кричит. Он всё ещё сидел, раненая рука была занесена, как дубинка, а другая так сильно сжимала подлокотник кресла, что костяшки пальцев побелели как мел.
Человечек, стоящий на коленях на полу, пытался заговорить. Лицо его выражало изумление, смешанное с яростью. Левую половину подбородка и ту же сторону горла покрывала синевато-багровая сыпь. Его щека с другой стороны была разорвана, обнажая кровавое месиво из выбитых зубов и раздробленной кости. Пуля влетела туда и пошла вверх, прошив мягкое нёбо и застряв у основания мозга. Правый глаз выпячивался в глазнице, а теперь медленно выскользнул наружу, свесившись на блестяще-фиолетовой ниточке ткани.
Эвелин сделала шаг к нему.
– Бедное дитя, – сказала она странно мягким, приглушённым голосом, – моё бедное дитя!
Она протянула ему руку. Его единственный глаз смотрел на неё с чем-то вроде недоумения. Как будто юноша знал её или кого-то похожего на неё. Он поднял пистолет и выстрелил, а затем рухнул ничком.
Эвелин вопросительно повернулась к Квирку, как будто он её окликнул, чего тот не делал. Затем опустила взгляд на кровавое пятно, что растекалось по передней части её платья, подобно головке цветка, раскрывающейся среди других алых цветов, напечатанных на шёлке. Веки её затрепетали, и она, разведя руки в стороны в изящном, томном жесте, осела на пол.
Крики, беготня; старик в ярко-жёлтом галстуке за дальним столиком всплеснул руками и произнёс: «Ох! Ох!»
Квирк опустился на одно колено. Эвелин лежала на боку, положив щеку на руку. Именно такой он видел жену в постели наверху, когда бросил взгляд на неё и движущуюся занавеску. Её глаза были закрыты, но теперь она их открыла – открыла и, кажется, улыбнулась.
– Вот видишь, любовь моя, – прошептала Эвелин, – она была права, эта твоя монахиня. Всякий смех обернётся плачем.
Квирк попытался что-то сказать, но она слабо махнула рукой. И в последний раз ей удалось оставить последнее слово за собой.
Дублин
46
Над городом разразилась весенняя гроза. Дождь, гонимый ветром, хлестал волнистыми серыми струями, и Ленстер-Лоун скрылся под водой. Нед Галлахер остановился на повороте лестницы у окна и постоял немного, переводя дух. В последнее время он испытывал приступы удушья, а иногда просыпался ночью со стеснением в груди. Он слишком много работал. Стрессы сделались слишком велики.
Генеральный секретарь мрачно выглянул за окно на дождь. Вот вам и апрельские ливни. По пути из резиденции премьер-министра он наступил в лужу и промочил ногу. Кабинет главного парламентского организатора находился на верхнем этаже. Лучший вид во всей Палате, согласно древней шутке.
Нед Галлахер продолжил восхождение. Зачем его вызвали сюда сегодня утром? Какое дело могло быть к нему у Дика Фицмориса? Он был государственным служащим – а государственные служащие не подведомствены «главному кнуту». Чувствовал он и более глубинное беспокойство. Никаких вестей из Испании. Дай бог, чтобы там всё прошло как надо… Едва он произнес молитву, как понял, сразу же понял, что небеса на неё не ответят.
Секретарша парторга провела его в помещение, известное в народе как «Пыточная». Дик Фицморис поднялся из-за стола и поприветствовал его в достаточно дружелюбной манере: «Доброе утро, Нед, большое спасибо, что пришли, полагаю, вы промокли», – что воодушевляло. Дик Фиц отнюдь не славился теплотой.
Мужчины пожали друг другу руки, и вот теперь Галлахер заметил министра. Тот стоял в тени у высокого окна в дальнем конце комнаты, повернувшись спиной и засунув руки в карманы брюк. При виде его натруженное сердце Галлахера замерло.
– Садитесь, садитесь, – пригласил Дик Фиц. На столе стоял серебряный портсигар, и Фиц повернул его к себе, открыв крышку: – Не желаете?
– Нет, спасибо, – сказал Галлахер, прочищая горло. Сел. Носок внутри туфли был мокрым и тёплым. Омерзительное ощущение. Он чувствовал, как колотится сердце.
Билл Латимер отвернулся от окна и пересёк комнату. Взял сигарету из портсигара, лежащего на столе, и прикурил её от тонкой зажигалки «Колибри». С Недом Галлахером он не поздоровался, даже не взглянул в его сторону. Дурной знак. Схватился за спинку стула, стоящего рядом с тем, на котором сидел Галлахер, отодвинул его на добрых три фута влево и сел там. «Санитарный кордон», – подумал Галлахер.
Дик Фиц вернулся на своё место за столом и зашуршал пачкой каких-то бумаг – вероятно, телеграмм.
– Я подумал, что лучше будет встретиться с вами двоими одновременно, – сказал он, не отрывая взгляда от лежащих перед ним оливково-зелёных полосок бумаги.
Это был гибкий, подтянутый мужчина лет сорока с небольшим. Он казался белым и пушистым, но лишь до тех пор, пока не попадёшь под прицел игольчатого луча ледяного взгляда его бледно-голубых глаз. На нём были твидовый костюм-тройка,
