Постоянство хищника - Максим Шаттам
К полудню они добрались до начальной школы, где учились дети Симановски, и оттуда принялись прослеживать их путь. Опознали бывших учителей, одноклассников. Затем тех, кто учился с ними в коллеже, и других знакомых, чтобы расспросить, как они вели себя в жизни.
Обычно жандармы работают парами и никогда в одиночку, но, учитывая количество версий и срочность, Торранс предпочла действовать эффективно. Она занялась недавней историей братьев, работой и друзьями. Людивина взяла на себя детство.
Определив отправную точку, собрать информацию оказалось несложно – оставалось лишь потянуть за ниточку.
Многие герои прошлого до сих пор жили в этом районе. Поговорить с приветливой женщиной-следователем и заодно принести пользу тоже оказалось легко; особенно приятно было посплетничать.
Первым Людивина допрашивала директора начальной школы. Он почти ничего не вспомнил, поэтому разговор занял десять минут. Зато пожилая учительница, в классе которой побывало большинство братьев и сестер из этой семьи, ничего не забыла.
– Странное было семейство, – заявила она, поправляя широкий ободок на тонких волосах. – Не скажу, чтобы с ними были проблемы, нет. Просто было понятно, что они непростые люди. Даже девочки смотрели как-то искоса. Понимаете?
– Кто-то из мальчишек выделялся? – спросила Людивина. – Был грубым, жестоким, замкнутым?
– Пожалуй, нет. Они были очень похожи. Конечно же, дрались иногда, это правда. И когда случалась ссора в школьном дворе, зачинщиком всегда оказывался кто-нибудь из Симановски. Но стоило вызвать мать, и дети целый месяц вели себя хорошо. Было ясно, что дома не забалуешь!
– А отца вы когда-нибудь видели?
– Нет, он детьми не занимался. И потом… он попал в тюрьму после смерти дочери. Такая трагедия…
– Вы знали девочку?
– Конечно, она училась в моем классе. И кстати, была не Симановски!
Людивина насторожилась:
– Что вы хотите этим сказать?
– Ну, биологически-то была, но во всем остальном… Не такая несносная девчонка, как сестры, не хулиганка, не конфликтная. Тихая была. Замкнутая. Мир, конечно, несправедлив. Как так вышло, что отец убил самую… нормальную, что ли?
Людивина не стала заострять внимание на этом эпитете. Но он подтвердил их предположения. Девочка-бунтарка, которую Антони Симановски заставил замолчать, пока она не предала семью. Случайная гипотеза обретала вес.
Старая дама так обрадовалась внимательной собеседнице, что не умолкала ни на миг.
– Потом всем заправляла мать. Вместе с дочерьми. Властная женщина. Однажды я видела, как она попросила одного из сыновей поднять упавшую сумку. Мальчик не послушался, так она швырнула его на землю и наступила на лицо! Кошмар! Сегодня о такой семье сразу сообщили бы. Но в те времена все было иначе, каждый делал что хотел. Особенно в простых семьях, понимаете? На это как бы закрывали глаза. На жестокость у бедняков…
Ошеломленная Людивина подняла брови, но снова не стала раскручивать этот сюжет. С другой стороны, собеседница уже второй раз упомянула дочерей Симановски.
– Говорите, и сестры были такими?
– О да, вся эта орава пошла в мать. С братьями разговаривали, как с прислугой. Я помню, как пыталась их урезонить, но они плевать на меня хотели. Дома девчонки заправляли всем и на улице вели себя так же. Они были порочными.
– В каком смысле?
Бывшая учительница смутилась, и Людивине пришлось ее подбадривать.
– Я застала одну из них за игрой… Ну, понимаете, не по возрасту. А мальчик, с которым она это делала, был не из таких. Сказал мне, что она сама его втянула. Другая девица позволяла мальчишкам в школе все, что угодно, за конфеты и карманные деньги. Я же говорю, порочные. Не знаю, что с ними стало, но начинали они плохо!
Людивина подумала, что дочерьми Антони Симановски они толком не занимались. А ведь три из четырех еще живы. Все живут на востоке страны, недалеко от родительского дома. Их адреса передали в отдел расследований и спецназовцам при подготовке к утренним задержаниям.
Итак, Харон III вырос среди буйных братьев, в авторитарной, матриархальной, если не сказать гинократической семье.
Его ненависть к женщинам могла зародиться уже тогда.
– Как же называлось это стихотворение…
– Что, простите? – удивилась Людивина.
– Я пытаюсь вспомнить… Один из мальчиков Симановски все время читал одно и то же стихотворение. Ничему другому мы его научить не сумели. Нет, увы, не помню.
Перед обедом Людивина познакомилась с пенсионером, который работал бакалейщиком в районе, где жили Симановски. Он помнил эту необычную семью.
Старик принял Людивину в своем домике, где пахло тленом. Время застыло в 1970-х. Пожелтевшие фотографии на стенах, вздувшиеся обои, все эти безделушки, к которым сто лет не прикасались, – все это стало священным. В доме ощущалось отсутствие. Давнее отсутствие женщины. В этих стенах царили запустение и печаль. Повсюду валялись коробочки с лекарствами.
У старика было серое лицо, шею уродовали шрамы от тяжелых операций. Говорил он с каким-то присвистом.
– Ребятня все время болталась по улице! Бегали с собаками, грязные, как поросята. Так были похожи друг на друга, что не различишь. Один как-то украл у меня леденцы, я пожаловался матери, она поставила передо мной пятерых засранцев и спросила: «Который?» Я не сумел опознать, и она устроила взбучку всем!
– Помните их отца, Антони Симановски?
– Припоминаю. Работал на шахте до закрытия. Молчун был. Но мне не нравилось, как он смотрит. Всегда только искоса. Особенно на женщин… Он все глазел на мою дочку. Однажды я отвел его в сторонку и сказал: «Со своей женой веди себя, как хочешь, но, если подойдешь к моей девочке, я переломаю тебе обе руки!» Больше проблем не было.
– Кто-нибудь из сыновей вам запомнился? Был угрюмым? Жестоким?
– Все такие были. Сразу понятно, что их лупили дома. Затюканные пацаны. Да и мать никогда особо веселой не была. Еще когда не родила их, ходила как в воду опущенная. Я бы сказал, депрессивная. А потом все время беременная. Рожала одного за другим. Приходилось их как-то поднимать.
Бывший бакалейщик то и дело пил воду большими глотками, чтобы смочить горло.
– Вы, случайно, не встречали их в последнее время? – спросила Людивина. – Они сюда возвращались?
– Да нет. Вы же видели, как мы живем, здесь вам не Париж, делать особо нечего. Они не виноваты, что уехали. Хотя вряд ли оказались далеко. Я слышал, все еще отираются поблизости, но сам не встречал.
Видя, как тяжело старику дается разговор, как мучит его жажда, как он натягивает на себя шерстяное одеяло, Людивина поняла, что в доме пахнет не тленом, а смертью, которая медленно, терпеливо устраивается внутри его тела, ожидая своего часа. И час этот
