Смерть Отморозка - Кирилл Шелестов
Он замолчал, вздохнул.
–Я ведь тебе против своих же интересов говорю. Я мог бы тебя, допустим, до мастера спорта довести, запросто! Ты вон какой упорный. И область мы бы с тобой взяли, и на Россию бы съездили. Мне бы за тебя доплачивали, грамоты давали. А я… как-то не могу… О тебе думаю, не о себе.
Он обнял Норова почти по- отечески.
–Уходи, Пашка. Иди своим путем. С хулиганами разобраться тебе навыков хватит; а больше тебе и не надо. Скучать по тебе буду. Интеллигент…
Часть вторая. Лиза
Глава первая
Рано утром перед прогулкой он тихонько заглянул к Анне; ее болезнь не давала ему покоя. Он не мог не думать о ковиде, и хотя сам уверял, что это всего лишь обычный грипп, неопасный для большинства людей, мысль о том, что Анна больна им, пугала его. Он гнал ее, пытаясь убедить себя, что симптомы, которые он наблюдал у Анны, не совпадают с теми, о которых рассказывали врачи по телевизору. Да и где она успела заразиться? Разве что в самолете? Но в самолете она летела с Лялей, а Ляля здорова. Но страх не проходил.
Было меньше пяти, в небольшой комнате с зашторенными окнами царила полная темнота, лишь слабо светились небольшие часы в изголовье. Снаружи, совсем близко перекликались сычи: то бранились, отрывисто и сердито, то жаловались.
Норов неслышно подошел к кровати и присел, слушая ее дыхание, не решаясь коснуться ее лица губами, чтобы не разбудить. Но она, почувствовав во сне его присутствие, открыла глаза и в густой темноте, при тревожном проблеске флуоресцентного циферблата они показались ему сверхъестественно огромными и черными.
Она протянула к нему длинные руки, обняла и потянула к себе. Он поцеловал ее в лоб и щеки, потом еще в запястья. Ее вчерашний жар прошел, лицо, шея и ладони уже не были горячими, от нее веяло ровным теплом, как бывает после глубокого сна, и он несколько успокоился.
–Я скоро приду,– прошептал он.– Спи.
–Хорошо,– послушно ответила она тоже шепотом.– Буду тебя ждать.
* * *
Поднимаясь в гору в холодной и ветреной мгле, под мелкими, яркими металлическими звездами, рассыпанными в черном высоком небе, Норов боролся с раскаянием, охватившим его, едва он сегодня проснулся. Он слушал ре-минорный концерт для фортепьяно с оркестром Моцарта.
Неужели ты не мог воздержаться, Кит? Простая отшельническая жизнь, душевный покой, ясность, – ты шел к этому десять лет! Тебя только-только отпустило это жуткое чувство вины, налетавшее вдруг, заставлявшее вслух ругать себя на улицах. Ты был счастлив, Кит. Ровен и счастлив. И вот – все к черту!… Постой, не надо на меня нападать. Красивая, нежная любимая женщина вдруг появилась в моем доме; она ждет, когда я вернусь, она радуется мне, – это же чудо, дар! Дар данайцев, Кит. Боль для нее и для тебя. Ничего хорошего из этого не выйдет. Страсти никогда хорошо не заканчиваются, ты же знаешь. Ты опять полез ломать чужую жизнь, мало ты их искалечил? Я не калечил… Еще как калечил Кит! Лиза. Ты помнишь Лизу? Причем тут Лиза? Этот было сорок лет назад! Верно, Кит, и из этих сорока тридцать лет ты клял себя. Помнишь, как ты вскрикивал мысленно по пятнадцать раз на дню: «Лиза, Лиза! Отпусти меня, Лиза!»… Я не желаю возвращаться к этому. Я выбрался из этого, отболел, отмучился, откаялся. Рана затянулась, не надо снова ее травить. Ты сам растравил ее, Кит! В этот раз все может быть еще больнее, труднее, мучительнее, – ведь у нее муж и сын. Это не мое дело! Теперь твое, Кит. Гаврюшкин-пэр и Гаврюшкин-фис, ты готов впустить их в свою жизнь? Собственно, ты уже впустил, они оба стали ее частью. Здравствуйте, Гаврюшкиных вызывали? А вот и мы! Она будет прилетать к тебе от них, тайком, и улетать к ним, а ты будешь делать вид, что их не существует, да, Кит? Как гордо, как достойно! Поздравляю, Кит.
Ничего подобного! Она улетит через неделю и все закончится. Раз и навсегда. Я буду тосковать, но это пройдет. Через месяц, год, пусть даже два. Потом станет легче, я перетерплю. У тебя пройдет, Кит? А у нее? Она прилетела к тебе через десять лет, прилетела от двух Гаврюшкиных, бросила их, чтобы увидеть тебя. Она любит тебя, Кит, сильно, глубоко… ты же чувствовал, как она тебе отдавалась!..
Хватит! Не хочу об этом, не желаю! Если уж нам с ней предстоит расплачиваться, то дай нам побыть счастливыми хоть эту неделю!
Он прибавил шаг, почти побежал в гору, пока не взмок и дыхание не начало срываться.
* * *
Музыку Норов очень любил, хотя мало понимал в ней, и уверенные рассуждения о ней Жана-Франсуа внушали ему уважение, смешанное с удивлением. В детстве мать отдала его было в музыкальную школу, как и сестру, но учиться игре на фортепьяно ему было скучно; он бросил, хотя впоследствии жалел.
В доме было много пластинок, классическая музыка звучала постоянно; мать не получила музыкального образования, но была очень музыкальна от природы. Сестра на слух различала исполнителей, одни нравились ей больше, другие меньше, и она смеялась над Норовым, который, сколько ни старался, не мог определить, кто играет, а кто дирижирует. Но музыка странным образом волновала его, может быть, даже больше, чем ее, порой до слез. Он этого стеснялся.
В детстве ему запали в память строгие строки Пушкина: «Суровый славянин, я слез не проливал». Он хотел быть суровым славянином, как Пушкин; не показывать, что больно, не бояться, не плакать. Тогда он еще не знал, что Пушкин часто плакал. Правда, реже, чем еще один суровый славянин – Лев Толстой, у которого глаза были вечно на мокром месте.
Ре-минорный концерт Моцарта был одним из его любимых, он помнил его от первой ноты до последней. В страстном драматичном любовном поединке инструмента с оркестром ему чудилось что-то ревнивое, запретное, роковое. Взволнованные синкопы обжигали, он словно заглядывал в чью-то трагическую тайну.
Он был очень ревнив в молодости, но какой-то особой ревностью, не бытовой. Никогда в жизни он не проверял женщин, не следил за ними, не рылся в их записях, не просматривал телефонные
