Милан Николич - Современный югославский детектив
— Я тебе смогу помочь?
— Сможешь, сможешь.
Штрекар объяснил мотивы. На данной фазе расследования Штрекар мог потребовать в милиции любое количество людей — и получил бы их; они подкараулили бы преступника и без труда его схватили. Но Штрекару почему-то хотелось сделать это самому, вместе с Гашпарацем, хотя начальство подобных акций не одобряет и, как правило, запрещает. Инспектор считал, что у них достаточно сил, чтобы справиться с одним человеком (они постоянно имели в виду одного человека), а привлечение большого числа милиционеров только осложнит операцию.
Во второй половине дня они наведались к фотографу и обо всем с ним договорились. Только Гашпарац понял, что утром Штрекар, втайне от него вернувшийся в ателье, уже подготовил почву, и сейчас им оставалось лишь условиться о деталях, которые Штрекар, вероятно, обмозговал за день, занимаясь текущими делами. Фотограф высказал массу опасений. Более всего он боялся за свои камеры, да и за все прочее — посуду, стекло на конторке, увеличитель, за развешанные по стенам портреты новобрачных.
— Видите ли, — сказал он, — это мой хлеб. Если вы гарантируете, что все это… Вы понимаете, чтобы я не понес убытки и ничего не разбилось…
— Не беспокойтесь, — сказал Штрекар. — Ничего не разобьется.
Они договорились, чтобы фотокамеры и остальную аппаратуру перенесли в дальний угол ателье, за занавеску, и отгородили ширмой, служащей фоном при фотографировании…
Осмотревшись, Штрекар и Гашпарац, никем не замеченные, проскользнули в фотоателье после семи часов вечера. Они укрылись за занавеской, куда фотограф предусмотрительно поставил два стула. Он работал до восьми, и они специально пришли пораньше на тот случай, если бы кто-то вздумал наблюдать за ателье. Они ждали закрытия; к счастью, желающих фотографироваться в этот вечер не оказалось; заходило несколько фотолюбителей, сдавших для проявления пленку, и пара молодоженов за своими заказами.
Около восьми фотограф начал одеваться, непрестанно пожимая плечами, вздыхая и покачивая головой. Перед уходом, уже погасив свет, сказал:
— Сообщите мне сразу же. Позвоните, ради бога.
— Договорились, — прошипел Штрекар.
Фотограф вышел и запер дверь, затем опустил железные жалюзи. Они остались в полной темноте, не сводя глаз со щели, в которую была видна ртутная уличная лампа.
— Он не задержится, — прошептал Штрекар, — в поздний час будет заметен всякий, кто войдет в ателье. Но и очень рано не посмеет, кто-нибудь да увидит.
Надолго замолчали. После ухода фотографа прошло не менее трех часов. Почти не разговаривали. Оба то и дело оглядывались на один из фотоаппаратов: луч света, проникающий в щель между полосками жалюзи, падал точно в его объектив, и в темноте тот отсвечивал фиолетовым огнем, будто огромный глаз.
— Надо быть поосторожнее, — напомнил Штрекар. — Я думаю, мы имеем дело с одержимым. Весьма предусмотрительным и готовым на все.
Уличный шум постепенно затихал, изредка доносились шаги одиноких прохожих, которые становились все реже и реже. Потом наступила полная тишина. При малейшем шорохе или звуке они настораживались. Затем долго и напряженно вслушивались в тишину. Любые шаги могли теперь принадлежать тому, кого они ждали.
Вдруг Штрекар замер. На этот раз шагов вообще не было слышно, и Гашпарац не сразу понял, в чем дело. Потом сообразил: колыхнулись железные жалюзи. Еще чуть-чуть. Наконец они приподнялись от земли сантиметров на семьдесят пять. Тень проскользнула к двери. Жалюзи снова опустились.
XXVIII
Наступившая тишина была нескончаемой и мертвой, и Гашпарац подумал, уж не заснул ли он и не приснились ли ему это движение жалюзи, тихий и едва уловимый лязг металла и тень, проскользнувшая в узкий проем. Правда, в то время, когда это происходило, он почувствовал, что Штрекар сжал его руку повыше локтя, пожатие было легким и коротким, как сигнал, призывающий к спокойствию, предостерегающий от паники. Однако сейчас, в полнейшей тишине, оно показалось ему почти нереальным, словно тоже примерещилось или явилось во сне. Была ночь, а ночью все возможно. Ночью человек не доверяет даже собственным мыслям, а уж тем более ощущениям, и еще меньше — чувствам. Он слышал, как стучит кровь в ушах, а она стучала так сильно, что казалось, шум доносится извне, и тут же возникла догадка, что все, что он здесь слышал, было просто шумом собственной крови. Сердце колотилось на пределе, и, наверное, удары его явственно звучали в закутке, где они сидели.
Он хотел удостовериться. Но Штрекар сидел неподвижно, прижавшись головой к стене и полуоткрыв рот. Опасаясь скрипа, Гашпарац не шелохнулся, а лишь чуть повернул голову, пробуя разглядеть выражение лица инспектора. Чувствуя неутолимую потребность разобраться в происходящем, пытался спокойно порассуждать. Вспомнил о щели в жалюзи. Она осталась. Да и светилась, как прежде.
И вдруг снова исчезла. Что-то ее закрыло. Следовательно, там кто-то был, кто-то был и дышал в темноте, может, так же как и он, прислушиваясь к ударам сердца и шуму собственной крови в ушах.
Вероятнее всего, этот некто прислушивался к шуму на улице, проверял, не заметил ли его кто-нибудь, ждал, не подойдет ли кто к двери, не поднимет ли тревогу. Человеку под жалюзи было не поздно что-то предпринять. По всей вероятности, он предусмотрел такую возможность.
Он, кажется, обрел уверенность. Пошевелился, несколько раз вздохнул. Затем послышался шорох у двери, будто царапали твердым по сукну или скреблась собака. Очертаний человека видно не было, но Гашпарац мог представить, где он, ибо щель по-прежнему оставалась закрытой. Должно быть, тот сидел согнувшись и подглядывал в щель. Штрекар неподвижно застыл все в той же позе.
Человек пошевелился. Звуки на улице стали отчетливей, несколько раз звякнули друг о друга металлические предметы, хотя тот, кто эти предметы держал в руках, старался не производить звуков. Тут Штрекар разрешил себе пошевелиться, он изменил позу и теперь так же, как Гашпарац, сидел, подавшись всем телом вперед, и поглядывал из-за занавески. Адвокат только сейчас понял, почему Штрекар до сих пор не шелохнулся, и был потрясен его предусмотрительностью.
Человек у двери время от времени замирал и, вероятно, прислушивался. А может, его метод предполагал такие паузы. Или просто он не очень поднаторел в подобных делах.
Дверь начала потрескивать. Дерево уступало под натиском какого-то предмета, который не пилит, а ломает. Гашпарац понял, человек воспользовался простейшим способом: он хочет выломать дверь, просунув что-то между створок, может, лом, и сейчас осторожно продвигает его внутрь, проталкивая все глубже, пока не отыщет надежную опору. С одной стороны, столь грубый метод мог свидетельствовать о недостаточной опытности взломщика, зато, с другой стороны, он имел свои преимущества: позволял за короткое время и без особых усилий достичь цели.
Гашпарац понял, что его нервное состояние уже миновало порог возбуждения, и сейчас он размышляет трезво, отчетливо регистрируя действия человека по ту сторону двери и не испытывая прежнего волнения, даже сердце вошло в норму. И в то же время он чувствовал в себе что-то неестественное: собственное сознание, оказавшись в каких-то чуждых и неприемлемых условиях, как бы обрело самостоятельность, отделилось от него и существовало само по себе, приходило к выводам и принимало решения, что-то прикидывало и рассчитывало вне его воли и участия. И теперь от этого своего сознания он мог ожидать черт знает чего.
Скрип дерева стал громче, треск раздавался сильнее, зато реже: было похоже, наступила заключительная фаза — человек, продвигая рычаг, жмет энергичнее, и от каждого его движения проем между створками становится шире. А он нажимает и нажимает на свое орудие, изредка замирая и прислушиваясь к звукам на улице.
Пока дверь довольно долго и громко трещала, Штрекар встал и устроился за занавеской в метре от конторки, где в выдвижном ящичке лежал негатив. По словам фотографа, человек, приходивший за негативом, знал об этом ящичке. Инспектор стоял замерев, вплотную к занавеске, чуть даже продавив ее плечом. Чтобы взять негатив, следовало лишь перегнуться через низкую конторку и выдвинуть ящик. Ящик был не заперт. Времени требовалось совсем немного, и им надо было быть наготове.
Рычаг наконец достиг требуемого уровня. Штрекар расставил ноги, принимая более устойчивое положение. Потянувшись рукой, он успел потрепать по плечу Гашпараца. Хотел ободрить друга. Он даже не предполагал, до какой степени это было не нужно. И даже, может, излишне.
Воспользовавшись скрипом неподдающейся двери, Гашпарац неожиданно для себя тоже поднялся со стула, сделал два шага и присел на корточки в полутора метрах от Штрекара, у самой стены, почти под конторкой. Он не знал, зачем это сделал: его поступками руководило внезапно остывшее или, может быть, наоборот, слишком разгоряченное сознание, которое ему уже не подчинялось и даже мешало разобраться в том, чем продиктованы его действия: страхом, осторожностью или чем-то более рациональным. Сознание диктовало эти непреложные решения.
