Сергей Дигол - Утро звездочета
Свету я и сейчас вижу во сне, но почему-то не пугаюсь мысли, что ее, возможно, уже и нет в живых. В моих снах она — сама жизнь, а эти сновидения — образец сладострастия. После таких снов я долго прихожу в себя и даже недоумеваю оттого, что от остроты ночных ощущений утром не нахожу следов поллюции.
Утро после поездки в Лесной городок будит меня болью в шее и онемевшими ногами, на которых я обнаруживаю брюки и носки. Просыпаюсь я в собственной квартире, в кресле, где Света любила сидеть голышом и сложив одну ногу на другую. Мои же ноги вытянуты, и прежде чем встать, я несколько минут учусь ими шевелить: вначале пальцами, а затем — сгибая колени.
Я почти не помню ночные подробности, но по разбившей меня слабости ощущаю исчерпывающую телесность прошедшей ночи, за которую теперь расплачиваюсь дрожащими ногами, полусогнутой спиной и, главное, шеей, каждое движение которой разве что не заставляет меня орать белугой.
Лишь в ванной моя амнезия начинает отступать, но выразительные глаза «Хмельницкой»-Ани исчезают сразу, как только меня пронзает, одновременно с охлаждением воды в душе, мысль о шоу Малахова. Из ванной комнаты я выскакиваю голый, поскальзываюсь на паркете и наскоро вытираюсь полотенцем. Уже одевшись, я чувствую под футболкой слизь — кажется, я недостаточно тщательно смывал с себя мыльную пену.
Руки у меня дрожат, мысли путаются, я чувствую, что влип во что-то серьезное, но думаю совсем не о телевидении, которое даже сейчас, за считанные часы до эфира, все еще кажется мне потусторонним миром. Я словно принес тайную клятву, но вместо крови я скрепил свой договор с Дашкевичем и Чижовым спермой и только теперь чувствую свою связь с Конторой по-настоящему неразрывной.
В холодильнике я нахожу бутылку белорусского кефира с укропом и запиваю им две трети батона — на большее у меня аппетита не хватит до окончания телевизионной эпопеи. После второго глотка руки уже не трясутся и я с удовольствием усаживаюсь перед телевизором. Неплохо бы вздремнуть, главное — не проспать свой эфир. Хуже — лишь смерть.
Между прочим, смерть подмигивает мне из-за окна, она невесома и игрива, и я не могу не признать, что ее возвращение в мою повседневность удалось на славу. Раньше такого никогда не было, и хотя я чувствовал в смерти избавительное начало, ее облик ничем не отличался от пошлых вековых представлений.
Рисую я отвратительно, но если бы пару недель назад меня усадили за стол, вооружили карандашом и чистым листом бумаги, на свет появился бы очередной бездарный рисунок. Карикатурный, почти детский, и все же моего немощного мастерства хватило бы на то, чтобы воображение сложило карандашные линии в рисунок старухи с косой. Не уверен, что сегодня у меня получилось бы лучше, но кто сказал, что ангела с крыльями рисовать проще, чем череп в капюшоне?
Теперь я точно знаю — смерть не может не быть крылатой, легкой на подъем и неотразимо привлекательной. Кто, в самом деле, соблазнился бы обаянием костистой старухи и как бы она всюду поспевала со своей вечной ношей — огромной косой на плече? Смерть никогда не опаздывает, без жетонов и документов минуя турникеты и государственные границы. Ведь это и в самом деле проще простого — пронести нож в телецентр. Табельный пистолет, конечно, придется сдать на «рамке», но где сказано, что человека в прокурорском мундире и с удостоверением Следственного комитета нужно обыскивать из-за какого-то писка металлоискателя?
Мое собственное шоу, сценарий которого рождается в эти мгновения, затмит все новости, все уже состоявшиеся и даже будущие убийства, станет гвоздем телевизионного сезона, пусть и июль для телевидения — совсем не сезон. Вот Малахов дает мне слово, и я, откашлявшись, чтобы правдоподобно изобразить скованность, говорю пару правильных предложений и словно вижу в нацеленном на меня объективе лицо Мостового. Он удовлетворенно кивает мне: этап усыпления бдительности можно считать оконченным. Что ж, переходим к главному номеру нашей программы.
«Вот у меня здесь», говорю я и, подавшись вперед, начинаю задирать штанину. В объективе округляются зрачки Мостового, он тоже подается вперед, и его правая рука по привычке тянется к поясу, к тому месту, где обычно висит кобура. Он то ли краснеет, то ли бледнеет — по эту сторону экрана не различить, — но мысли его я в состоянии прочесть даже на таком расстоянии.
Он ждет, что я выхвачу бумагу и, будь я на его месте, у меня не было бы других версий. Разумеется, я готовлю приговор — пока еще не всей Конторе, но ему, Мостовому, уж точно.
Подонок вел собственное расследование, вел параллельно, скрытно и все это время, пока я, полковник Мостовой, отгораживал от него следственную группу, не особо напрягаясь с изобретением правдоподобных легенд и отгоняя мысли об ущемленном самолюбии и погребенных амбициях майора Судницына. Еще мгновение, и этот подонок взмахнет ворохом бумаг и, брызгая слюной, начнет тараторить, перекрикивая самого Малахова, и даже если он будет нести полную чушь (а может ли быть иначе?), в любом случае, это — конец.
Это скандал, отмыться от которого будет непросто даже Бастрыкину, для Мостового же единственный выход в том, чтобы пистолет все же оказался под рукой. Почти восемь месяцев покровительства психически неуравновешенному проходимцу, с почти неограниченным доступом к делам государственной важности — это предел профессиональной деградации, а для нашей профессии смерть предпочтительнее деградации.
Когда же вместо бумаг я выхватываю из носка нож, Мостовой успевает облегченно вздохнуть, и с некоторым опозданием присоединяется к панике, охватившей охнувшую студию. Времени ни у кого, кроме смерти, не остается. Я бью себя в горло, но не посередине (мысль о лезвии в кадыке вызывает у меня приступ удушья), а немного левее и прямо под подбородком. Ослепят ли меня огни потустороннего мира, прежде чем погаснут софиты в студии, или между двумя огнями меня ждет своего рода чистилище, полная тьмы бездна, из-за которой человек и страшится смерти?
Узнать этого мне не дано, по крайней мере, сегодня. Я и не пытаюсь встать с дивана, зная, что смелости мне не хватит даже на то, чтобы натянуть носок поверх ножа. Волевые ощущения и вовсе улетучивается, когда по телевизору показывают стеклянную дверь с эмблемой НТВ, хотя в правом верхнем углу экрана виднеется полупрозрачный логотип Первого канала. Кажется, НТВ-шный знак будет светиться на многих каналах, о конкуренции же никто и не заикнется, по крайней мере, сегодня.
Погиб Владислав Тминин, и механизм корпоративной солидарности телевизионщиков запустился сам собой, совсем как цепная паническая реакция. В произошедшее трудно поверить: совсем молодой ведущий, программа которого «Главная кнопка» выходит лишь с прошлой осени. Рейтинг при этом зашкаливает, если, конечно, собственным рейтингам телевизионщиков можно верить. Тем не менее — эфир по субботам, прайм-тайм в двадцать ноль-ноль и все звезды в прямом эфире, от Николая Баскова до Михаила Веллера.
Парню достались две пули, в спину и в затылок, но увидеть своих убийц у него было немного шансов, даже если бы он стоял лицом к дороге. Стреляли из транспортного потока на Академика Королева, но пока к упавшему прямо перед телецентром Тминину подбежали люди, пока вызывали экстренные службы — сначала скорую помощь, потом сообразили, что надо бы и милицию, — злоумышленники достигли своей цели. Обнаружить машину уже не представлялось возможным, хотя милиция и пошла на экстренные меры, закрыв автомобильное движение до пересечения с Ботанической улицей.
Лишь переключив Первый на НТВ, где, разумеется, также идут экстренные новости, я вспоминаю про оповещатель. «Йоту» я нахожу не сразу, хотя метаться по квартире мне не приходится. Я так и сижу на диване, пытаясь определить, откуда лучше начать поиски: с прихожей, ванной комнаты, или все же приподняться и поискать в заднем кармане брюк, куда оповещатель я никогда не кладу. Но ведь и к проституткам с ребятами из Конторы я наведался впервые!
Когда я уже почти решаюсь все-таки начать с прихожей, «Йота» сама дает о себе знать — телефонным звонком прямо с телевизора, пялясь в который я все это время не замечал лежащий наверху аппарат. Звонит Мостовой, и я выдерживаю три гудка, чтобы успеть вернуться к дивану и уменьшить звук телевизора.
— Как отдохнул? — спрашивает он, и я не сразу нахожусь с ответом.
В его голосе мне слышится основанная на знании ирония — это меня и пугает. Он точно имеет в виду прошедшую ночь, но подразумевается ли под этим мое одиночество в собственной квартире или оргия в Лесном городке — по интонации не определить. Мостовой и не дает мне времени погадать, сразу переходит к делу.
— Около четырех тебе позвонят, — инструктирует он. — К шести вечера тебе надо быть у телецентра.
Я вздрагиваю, но перебивать шефа расспросами о Тминине не решаюсь.
