Лотос, рожденный в грязи - Марина Крамер
– Здорово, хозяин! – гаркнул Добрыня, направляясь к нему.
– Здорово, гость непрошеный, – протянул мужик, вставая. – Чего надо?
– Шоколада, – отрезал подошедший следом за Кущиным Нарышкин и развернул удостоверение: – Старший следователь Нарышкин Макар Евгеньевич. Документы имеются?
– Ну а то, – кивнул мужик и снял с шеи водонепроницаемую сумку, из которой вынул потрепанный паспорт. – Кривошеин я, Григорий Григорьевич, проводником тут работаю.
– Кого куда провожаем? – возвращая паспорт, спросил Нарышкин.
– Так вы не в курсе, что ли? Монастырь у нас тут, благословенное место. Туда гости приезжают, их и провожаю – дороги-то нет, по реке только.
Тина и Вовчик переглянулись – тут, похоже, не делают тайны из факта наличия монастыря.
– А что, в деревне много народа живет? – поинтересовалась Тина, оглядывая добротные дома за невысокими заборами.
– Так… не много и не мало, душ пятьдесят, с ребятишками если.
– И что же – все верующие?
– А кто как, – спокойно ответил Григорий. – Я вот отродясь ни в кого не верил, брат мой так же… а жена моя, скажем, верит – так что ж теперь, не жить с ней?
– И в монастырь ездит жена ваша? – продолжала Тина, в то время как с катера сошли все приехавшие с ними полицейские и собровцы.
– А то, – кивнул Григорий, глядя на приехавших без особых эмоций, только спросил: – А войско такое куда же?
– Молиться будем, – бросил Нарышкин. – Ну что, пойдем по дворам, познакомимся, кто чем дышит?
– Так нет никого, все в лес ушли. Орех пошел, заготавливаем, – объяснил он. – Тут только мы с Семеном, но он в монастырь поехал, повез что-то.
– Ладно, тогда и мы в монастырь, – решил Нарышкин и крикнул своим: – Погуляли? Айда на катер, отчаливаем. И вы, уважаемый, уж не сочтите за труд проводить нас, – последнее относилось уже к Кривошеину, но тот и так запирал сарай:
– Это обязательно, без меня проскочите поворот. Там в приток уходить нужно.
Плыли недолго, минут двадцать, и Тина с удовольствием разглядывала скалистые берега реки, кое-где заросшие пожелтевшими деревьями. Это действительно напоминало картины из янтаря, о которых рассказывала Лиза Абрамцева.
«И правда, какое красивое и спокойное место, даже не чувствуешь, что река, что какой-то монастырь есть и прииск, где люди гибнут…»
Катер резко взял влево, оказался в неширокой речке, однако Тина, бросив взгляд вниз, поняла, что глубина тут приличная, а вода явно очень холодная. Она сидела у иллюминатора и все смотрела на поразивший ее пейзаж, размышляя о том, как причудливо природа маскирует зло, творящееся совсем неподалеку от этих красивых мест.
Ифантьев, не сходивший с катера в деревне, дремал, прислонившись к иллюминатору, и Тина, глянув в его серое лицо, пожалела мужчину – он весь измучился от неизвестности, от долгого ожидания встречи с дочерью, от мыслей о том, как это произойдет, что они скажут друг другу, как все будет дальше.
Катер ткнулся в берег, нужно было выходить, но Кущин крепко взял ее за руку:
– Сначала СОБР, мы последние.
– Я не тороплюсь, – призналась Тина негромко.
Ее с самого момента посадки в аэропорту не покидало неприятное ощущение, предчувствие чего-то черного, неотвратимо надвигавшегося на них. Она гнала от себя эти мысли, но они постоянно возвращались, а сейчас снова начало колотиться сердце.
Когда все, кроме них, были уже на берегу, Тина, оглядев опустевший катер, поймала себя на том, что хочет остаться здесь, с капитаном и командой. Но надо было собрать себя в кучу, прекратить внутреннюю панику и идти.
Монастырь, оказывается, находился всего в километре от крошечной пристани, и пешком они дошли быстро, однако в монастыре их уже ждали. Прямо перед большими воротами стояли десятка два женщин в длинных темных платьях и повязанных вокруг головы платках. Молодые, средних лет, пожилые – и во главе полная, в каком-то полумонашеском наряде, в высоком головном уборе, напоминавшем клобук. Она держала левую руку поднятой вверх, изображая пальцами что-то вроде староверского двоеперстия.
– Так, тетки, а ну, разошлись! – гаркнул Нарышкин, выходя вперед. – Не доводите до греха, дайте пройти!
Полная женщина двинулась прямо на него, а остальные вдруг из-за спин достали палки с металлическими крючками на концах.
– Офигеть… – проморгался Кущин, машинально задвигая Тину за спину. – Это что за бабье воинство еще?
Командир СОБРа дал очередь вверх из автомата, но женщины не испугались, продолжали молча идти прямо на выстроившихся перед ними бойцов.
– Они же не будут стрелять по безоружным женщинам? – негромко спросил стоявший рядом с Тиной и Кущиным Сергей.
– Я бы не сказал, что они не вооружены, – заметил Добрыня. – И что-то не думаю, что ты бы хотел этим дрючком в глаз, например, получить – вырвет же…
– Но…
– Ой, захлопнись, моралист! – буркнул Добрыня. – Смотри лучше, дочери твоей нет среди этих недоамазонок?
Сергей пристально всматривался в казавшиеся одинаковыми лица женщин, перекошенные от злобы и негодования, но не мог узнать среди них Мирославу.
– Н-не знаю… кажется, нет… – вздохнул он с облегчением.
Командир СОБРа тем временем потерял терпение и снова дал короткую очередь, но уже под ноги шедшей на него монашки. Та остановилась, лицо стало испуганным – видимо, поняла, что шутить тут никто не будет, а палки с крюками вряд ли смогут напугать или остановить хорошо экипированных и вооруженных мужчин.
Оценив ситуацию, монашка приняла решение и повернулась к своим:
– Оставьте, сестры. Пусть войдут.
– Да ты что, мать София, как можно? Монастырь-то женский, как можно мужчин пускать? – заголосили из толпы.
– Потрясающее лицемерие, – заметила Тина негромко. – Святые монашки, мужчин не видели…
– Ну, эти, может, и не видели, – вполголоса отозвался Кущин, наблюдая за тем, как мать София, выставив теперь обе руки вперед, идет сквозь толпу галдящих женщин, словно рассекая ее на две половины.
Ворота распахнулись, открывая вид на просторный двор, где тоже толпились люди, в основном женщины, а впереди возвышался худой, не старый еще мужчина с аккуратно постриженной бородкой и усами, с седыми волосами, убранными сзади в пучок. На нем было длинное подобие платья, на шее – тяжелая золотая цепь, державшая большой, с Тинину ладонь, золотой крест, но не православный, а какой-то странный, с одной короткой скошенной влево поперечиной, расположенной в самом верху длинного основания.
«А крест-то у него самопальный, к тому же не канонический, – подумала Тина. – И отлит наверняка из добытого здесь золота».
– Кто вы, люди? – зычно спросил духовник, поглаживая крест ладонью.
