Крик полуночной цикады - Ольга Михайлова
— Тебе-то что? Они не твой рис едят, — отрезала Ван Мин, видя, что сын всё ещё ждёт ответа.
Уже три года, как Ван Лао кое-как отучился. Бездельника последовательно выгоняли в уездном училище с отделения китайской классики, истории и словесности. Выгнали бы и с отделения математики, да только туда его просто не приняли. Сдать экзамен, однако, даже уездный, так и не смог. Сегодня служил в канцелярии Лояна, под началом отца. Но что толку? Чин-то очередной по ходатайству папаши он получил, но никем не замечен, ничем себя не проявил.
Целый день этот лентяй вместе с сынком их соседа Бая протирает штаны в канцелярии, при этом оба ничего не делают, ибо делать ничего толком не умеют, а заставь их рескрипт переписать или справку какую навести, так того и гляди, перепутают, бестолочи, все бумаги да ещё и тушь на них прольют.
А вечерами пропадают оба у блудных девок. Так хоть бы тут польза была: якшаешься с певичками, так научись пленять красноречием да обаянием, да обходительное обращение усвой. Какое там…
Печальные мысли Ван Мин на минуту прервал приход дочерей. Ван Ли Хуа и Ван Ли Мэй хоть и слышали от слуг, что в доме поселились госпожа Чжао с сыном, новостью этой не заинтересовались. Что им какой-то мальчишка? Ван Мао пристроил обеих дочерей в свиту дочери губернатора Лояна, и обе говорили только о молодых вельможах из семей Ло и Му. Особым их вниманием пользовались выходцы из старой аристократии, молодые поэты и таланты.
Мать не оспаривала вкус дочерей. Любой их этих молодых людей был бы завидным женихом, да только незаметно было, чтобы кто-то из них заметил или отличил сестёр Ван. Да и с чего бы? Чтобы привлечь щёголя, мало разрядиться: талантом да находчивостью блеснуть надо, если уж небеса красотой не одарили. Нужно и стихи слагать, на музыкальных инструментах играть и уметь расписать веер или ширму. Но, увы. Каких только учителей сёстрам не нанимали, и поэзии, и музыке, и живописи учили, а толку не было. Сейчас два старых циня[1] валяются в кладовке, покрытые пылью, грифы зажаты между столбами… Никто к ним уже год не прикасался.
Сестры меж тем, коротко посетовав на лень дворцовых служителей, до сих пор не засыпавших песком лужи возле Покоев застывших цветов, взахлёб обсуждали вчерашнее состязание при дворе губернатора. Молодые модники состязались в игре на флейте и в умении возглашать сутры, и — подумать только! — оба турнира выиграл Му Лянь — старший сын начальника судебного ведомства.
Ли Мэй восторгалась Му Ляном.
— Он был бесподобен! Но тут выступила госпожа Ли с поздравлениями, стишки глупые сочинила…
— Да уж, среди фрейлин, что скрывать, есть такие, — поддержала сестру Ли Хуа, — ведут себя вольно, не опасаясь, что имена их могут стать предметом пересудов. Разумеется, дурно, когда девушка ведет себя чрезмерно неприступно, но вряд ли стоит всё время лезть всем на глаза. Не правда ли, матушка?
Ван Мин грустно кивнула. Да, доченька, скромность украшает, да вот беда: скромность трудно сыграть тому, кто головой над всеми, а кто серее мыши, тому чего скромность-то изображать? И мужчинам нравятся скромные женщины… которые сразу бросаются в глаза.
Но мысли эти пронеслись в голове женщины и растаяли. Высказывать их вслух она не видела смысла.
Госпожа Ван Мин оставила детей и вышла на веранду. Опечаленная женщина снова вздохнула. Жизнь её семьи утекала, как вода меж пальцев. Дети оказались никчемными, муж — пустым и ветреным. И что ждёт её завтра? Волосы седеют, глаза слепнут, и только луна будет бледным бельмом пялиться сверху ночами на развал её дома…
Ветер усилился, прошуршав у пруда зарослями осоки. Вдруг невесть откуда вступила флейта, и от её чистого звука даже несущий его ветер умягчился и понежнел, точно взмах веера. Госпожа узнала мелодию «Ряски на озере»: напев точь-в-точь повторял порывы ветра. В напеве не было ни печали, ни веселья, он пел о спокойной озёрной глади, о лёгком ветерке и душевном покое. Госпоже Ван Мин не хотелось, чтобы музыка смолкла, хотелось подойти ближе, чтобы звук флейты не разливался по окрестностям, а принадлежал бы только ей одной.
Играл, сидя на мостике, Чжао Шэн. Его волосы были собраны в узел на затылке, а тёмное платье, какое обычно носили послушники при храмах, только оттенило утонченную красоту юноши. Рядом с ним лежали садовые инструменты, и Ван Мин заметила, что за минувшие полдня он привел в порядок двор садового домика и починил сорванные ураганом перила моста.
Госпожа медленно пошла к мальчику, огибая веранду. Чжао Шэн заметил её, поднялся, но продолжал играть, и последний аккорд флейты прозвенел и смолк тогда, когда Ван Мин ступила на мост.
Шэн вежливо поклонился и спросил, сыграть ли ему ещё? Женщина молча кивнула, и юноша заиграл. Эта мелодия тоже была известна: песенка любовной тоски девушки, находящейся вдали от возлюбленного. «Если бы я могла послать тебе по ветру те мысли, что мучат меня, понял бы ты слова мои? Сумел бы ответить?» Но в исполнении мальчика напев изменил звучание, сейчас это была песня о разобщенности душ, о невозможности излить словами то, что на сердце, об одиночестве и непонимании. Когда замолк последний звук, Ван Мин глухо проговорила заключительные слова напева: «Ты не сумел бы ответить…»
Шэн опустил флейту и поднял глаза на госпожу Ван Мин.
— В этом доме никто не может ответить вам, не правда ли?
Ван Мин выпрямилась и внимательно посмотрела на Чжао Шэна. Её нисколько не задело, что мальчик столь спокойно заговорил о её семье, но сами слова подлинно удивили.
— А откуда ты знаешь?
— Лицо — отпечаток души. Едва я увидел вас, понял, что вы умнее, сильнее духом и талантливее всех в этом доме.
Лесть, прозвучавшая в словах мальчика, была тонкой, однако Ван Мин заметила её. Лесть обычно — оружие ничтожеств, стремящихся расположить к себе и подлизаться к сильному, но она не любила подлиз. Однако юнец стоял прямо и смотрел взглядом отнюдь не заискивающим. Чжао Шэн спокойно продолжал:
— Человек выдающийся, но лишенный благородства, сравнивая себя с простецами, превозносится духом, а благородный испытывает тоску. Ваша боль в том, что рядом нет равного, того, кто «сумел бы ответить…»
Ван Мин побледнела. Если
