Рене Реувен - Незадачливый убийца

Вопрос — В котором часу Патрис Добье вышел из бюро?

Ответ — Около восьми вечера. Должен сказать, что я не заметил точного времени.

Вопрос — Человек зашел в бюро почти тотчас после его ухода?

Ответ — Минуты через две, может быть, меньше.

Вопрос — По вашему мнению, мужчина ждал, когда вы останетесь один?

Ответ — Конечно.

Вопрос — Как он сумел войти?

Ответ — Добье просто прикрыл за собой дверь, намереваясь вскоре вернуться.

Вопрос — Когда человек вошел, вы его увидели сразу? Где вы в это время сидели?

Ответ — Я работал не в своем кабинете, а в комнате моих сотрудников, здесь же находятся и папки с делами. Сидел я на месте одного из моих помощников, Дюрана, в углу, в стороне от окна. Сам Дюран ушел в шесть.

Вопрос — Это обычное время его ухода?

Ответ — Да. Секретарши уже тоже не было.

Вопрос — Добье регулярно остается вам помогать?

Ответ — Увы, оставался… Только когда была работа — это случалось время от времени. Но если он хотел, мог уйти и раньше.

Вопрос — Увидев выходящего Добье, мог ли убийца подумать, что он уходит совсем?

Ответ — Я в этом убежден, тем более что на улице было прохладно, и Добье взял плащ.

Вопрос — Поговорим о нападавшем. Вы его хорошо рассмотрели?

Ответ — О нет. Когда он вошел, я писал. Он сразу же погасил верхний свет. Лишь маленькая настольная лампа освещала комнату, так что человек все время оставался в полутьме.

Вопрос — Это дает основание думать, что он опасался быть узнанным?

Ответ — Возможно.

Вопрос — Расскажите, что вам удалось рассмотреть?

Ответ — Я видел темный силуэт в дверном проеме, в руке чуть подрагивал пистолет. Роста он мне показался среднего и того же телосложения. Я полагаю, что мужчина выбрал одежду, которая ничем не выделяла бы его из толпы. Плащ самого обычного фасона, шляпа, какую носят все, серая, так как будто. Ну, и нейлоновый чулок на голове.

Вопрос — Вы уверены, что чулок?

Ответ — Это довольно характерная маска. Бываю ведь я иногда в кино…

Вопрос — Вы не старались припомнить, знаете ли вы его?

Ответ — Не вдаваясь в разбор моего душевного состояния, могу лишь сказать, что доминирующим чувством в тот момент было отнюдь не любопытство.

Вопрос — Он сказал что-нибудь?

Ответ — Да, и не два слова. Не просите только, чтобы я все точно повторил… Короче говоря, он объявил, что пришел час отвечать мне за мое преступление. Я спросил его, что он имеет в виду. Он ответил, что не убьет меня, не сказав этого, но он настаивал, чтобы я сам вспомнил. Видимо, он считал это важным.

Вопрос — Вы не знаете, что он хотел вам сказать?

Ответ — Конечно, нет.

Вопрос — Пока он говорил, вы не могли узнать его по голосу?

Ответ — Нет. Голос был хриплым, каким-то придушенным, может быть, нарочно измененным. Впрочем, быть может, прерывающимся от волнения, потому что мне показалось, его нервы натянуты как струна. Наконец он сказал: «Очень хорошо, в таком случае, мэтр, я освежу сейчас кое-что в вашей памяти. Это было пять лет назад в Ницце…» Тут послышался звук открываемой двери…

Вопрос — Постарайтесь вспомнить возможно точнее, что произошло с этого момента.

Ответ — Очень трудно — точно, ведь все разворачивалось так быстро! Как я уже сказал, он был в сильном нервном напряжении, и приход Добье лишил его хладнокровия. Он закричал диким голосом: «Пусть не входят! Я предупреждаю вас, пусть не входят, иначе…» Я тотчас крикнул: «Добье, умоляю, не входите, оставайтесь за дверью!» Но было поздно. Добье одной рукой открывал дверь, в другой он держал металлический поднос с едой. Мужчина резко повернулся ко мне и выстрелил. Он промахнулся, почти тотчас Добье кинул ему в голову поднос. Раздалось несколько выстрелов; вконец обезумевший человек стрелял куда попало. Добье рухнул на пол в тот момент, когда я опустился под защиту стола. Думаю, что нападавший окончательно опустошил обойму пистолета в моем направлении, потому что стекло на столе брызнуло мне в лицо. Потом раздался грохот шагов в коридоре, и все стихло. Я сразу бросился к Добье. Он был мертв. Тем не менее я сначала вызвал врача, а потом полицию.

Вопрос — Соседи не прибежали на шум?

Ответ — Было поздно, а ведь это деловой квартал. В здании только служебные помещения и, к слову сказать, три выхода.

Может быть, кто-нибудь и слышал выстрелы, но вы-то знаете, как бывает в таких случаях: каждый полагает, что-что, а осторожность ему не повредит…

Вопрос — Ладно, вернемся несколько назад. Почему вы не заявили в полицию после предыдущего покушения?

Ответ — Я… Ну, допустим, потому что он заранее насмехался над такой возможностью в своем письме. И потом я думал, что неудача первой попытки должна бы отбить у него охоту продолжать…

Вопрос — Но ведь в письмах были на этот счет самые недвусмысленные разъяснения.

Ответ — Верно. Похоже, он, что называется, закусил удила…

Вопрос — Но если он так настойчив, то, наверное, существует и повод. Из первого письма можно предположить, что вас преследуют из-за какой-то истории, связанной с женщиной, истории, возможно, сломавшей ей жизнь…

Ответ — Не хотел бы показаться вам невежливым, инспектор, но повторяю уже в третий раз: нет на моей совести злодейств такого рода. Я охотно признаю, что отношусь к прекрасному полу со всем вниманием, какого он заслуживает, и, несомненно, буду относиться подобным образом, пока возраст меня не остановит, скажем так. Но сколько ни ворошу свои воспоминания, я не припомню, чтобы хоть кого-нибудь обманул. Я не обещал ничего такого, чего не смог бы выполнить. Не сорил клятвами. Не говорил женщинам, что понимаю их. Вам это может показаться парадоксальным, но если и можно упрекнуть меня, так это в том, что я придерживаюсь определенных правил порядочного обращения с женщинами, кодекса, если угодно, который стараюсь соблюдать.

Вопрос — В настоящее время вы кем-нибудь увлечены?

Ответ — Не могу не отдать должного полицейским новой формации, их изящной методе облагораживать грубую прозу жизни… Думают: «С кем вы спите?», говорят: «Кем вы увлечены?» Нет, мсье, никем сейчас не увлечен. Я прибавлю, хоть вы меня об этом прямо не спросили, что не знаю даже и одного врага, желающего меня убить.

(Конец этой части показаний)

19 марта, четверг.

X… мэтру Манигу.

Дорогой мэтр!

Говорят, что вперед науку двигают ошибки. Должно быть, таков и мой случай. Сорвалась еще одна попытка. Я говорю «сорвалась»… Но у меня появилась новая причина покончить с вами: вы сделали из меня убийцу. Зачем этот несчастный Добье так некстати вломился в наш разговор?

Конечно, движимый чувством справедливости (в котором вы мне никак не откажете), я и на миг не допускаю мысли, что избегну наказания, которого заслуживаю. Я сам себя отдам в руки полиции. Однако не спешите радоваться. Когда я туда отправлюсь, вы уже не будете в состоянии себя с этим поздравить. Не обманывайтесь относительно моей иронии. Я подавлен, к чему скрывать? Я понимаю, что ваш стажер застал меня в высшей степени разъяренным, неловким в движениях, несобранным в мыслях. Мне надо заковать себя в броню. И я знаю, что добьюсь этого, что силой воли стану человеком без нервов.

Испытание, через которое я прошел, сколь ни фатально оно для бедного Добье, имеет и свою положительную сторону. Оно придает истинную глубину моей одержимости, носившей до того несколько неопределенную форму, что вытекало из захватывающей игры загонщика со зверем, кошки с мышью. Теперь, окропленная кровью, одержимость становится ужасной, беспощадной, слепой. Отныне знайте: чтобы добраться до вас, я уничтожу половину мира, хоть и пролью потом горькие слезы раскаяния.

Я повторю попытки, я заглажу свои оплошности, у меня хватит для этого упорства, ибо я хочу вас наказать еще и за Добье. К слову, вы, конечно, не догадываетесь, как скрестились ваши пути с мэтром Даргоно, этим нотариусом, столь обязанным благосклонности старой Матильды Дюлош? Я доставлю сейчас себе удовольствие просветить вас на этот счет, предчувствуя, что вы оцените роль, которую вам отвел слепой рок в этой драме. Знаете ли вы пришедшую из глубины веков и горячо исповедуемую простыми душами эту темную философию, чья сущность, коротко, в том, что счастье и горе — удел каждого являющегося в наш мир? У мэтра Даргоно было две дочери. В мнении всего Антиба старшая, Белла, наделенная лучшими качествами ума и сердца (говорят, она писала неплохие стихи), должна была доставить своему старому отцу ту долю безмятежности и покоя, на которые он по праву мог рассчитывать. Младшая же, красивая и довольно легкомысленная, отважно взвалила на свои хрупкие плечики груз такого образа жизни, какой мог лишь свести к нулю отцовский покой (не говоря о безмятежности). Помолвка старшей — какая это была радость для мэтра Даргоно! Он дарит своей любимице автомобиль. Увы, на нем она за две недели до свадьбы столь неудачно вписывается в поворот, что одной Софи остаются заботы о сраженном горем отце. Эта перспектива ввергает ее в форменную депрессию, она удаляется в горный санаторий, дабы подлечить нервную систему. Только что она оттуда вернулась, но мэтр Даргоно суров с ней, с этой пустышкой, пережившей Беллу. Память старшей стала своего рода посмертным культом; дело дошло до того, что психологи окрестили неуклюжим словом «трансферт»: нотариус перенес на своего несостоявшегося зятя, если позволено так выразиться, всю нежность, которую он питал к дочери.