Рене Реувен - Незадачливый убийца

Рене Реувен

Незадачливый убийца

Письмо, полученное в среду мэтром[1] Октавом Манигу, парижским адвокатом.

Дорогой мэтр!

Конечно, вы сразу заглянете в конец письма, чтобы увидеть, чья там подпись. Напрасно, вы не найдете ее. Я отнюдь не из тех, кто желает вам добра. Настоящим я объявляю о своем намерении вас убить. (Теперь вы согласитесь, что подписать это письмо было бы крайне глупо). Конечно, для подобного решения у меня есть серьезные причины. И конечно же, преступление, которое я готовлю, будет безупречным по исполнению. Мне представляется в высшей степени непорядочным задавать работу присяжным только потому, что я избавил наш мир от такого господина, как вы.

Прежде чем открыть вам, что мною движет, хотелось бы заверить вас: я проделал свою работу весьма основательно. Я хорошо вас знаю, дорогой мэтр. Имейте в виду, что я слежу за вами вот уже несколько лет. В общем-то все связано с Лазурным берегом, чей умеренный климат склоняет к холодным блюдам (месть слывет здесь одним из них). Тот факт, что вы обосновались теперь в столице, ничего не меняет.

Итак: пресса, слухи в свете, хроника происшествий… прибавьте сюда немало тайных наблюдений, сделанных людьми, уже ушедшими от нас или покинувшими родные места, — и вы передо мной как на ладони. Вас зовут Октав Манигу. Со стороны матери вы единственный прямой наследник финансовой династии Дюлошей, берущей свое начало от покойного Октава Дюлоша, мужа вашей бабушки Матильды. Эта самая бабушка, восьмидесяти пяти лет от роду, с профилем орла и языком змеи, до сих пор обладает вполне ясной головой. Похоже, она не скоро еще свихнется, и в свете поговаривают, не пора ли ее пристрелить.

Матильда Дюлош превратила воспоминания о своем супруге, великом финансисте, сколотившем немалое состояние, в некий культ. Вы в какой-то мере его жертва; замечу, что прозвище, выбранное вами для себя, — «Октав II», плохо скрывает ваше раздражение. Я уверен, что если однажды вы придушите вашу бабулю, то вовсе не из-за того, чтобы овладеть ее наследством, просто вам давно хочется сжечь громадный портрет в рост Октава I, который безобразит салон частного отеля семьи на проспекте маршала Фоша.

Из всей родни Дюлошей мало кто остался сейчас в живых. Ближайшего из ваших двоюродных братьев зовут Жорж-Антуан Дюбурдибель. Не наживший детей (по крайней мере, в браке), неудачник, по слухам, в семейной жизни, он занимается сделками, связанными с недвижимостью. Как и вы, он покинул мирные небеса Прованса, чтобы уйти с головой в водоворот парижской жизни. У него одна слабость: страсть к лошадям, впрочем, столь мало разделяемая самими лошадьми, что она стоила ему неоднократного знакомства с больницей.

И наконец, чтобы уже покончить с родственниками, скажу о вашей двоюродной сестре Клод Жом, представляющей со стороны матери боковую ветвь Дюлошей. Было время — уже далекое, — когда ясновидцы из общества предсказывали ваш союз с ней (чтобы все состояние осталось в одних руках). Ваша бабушка положила конец их пророчествам: семья Жом имела прискорбную склонность к шизофрении. Отец умер безумным; сын Людовик, моложе Клод на пятнадцать лет, покончил с собой еще подростком, причем его умственное расстройство было столь же явным, сколь и неизлечимым.

В то время за Клод ухаживал Юбер Ромелли, чья семья имела сомнительную репутацию. Сам Юбер, которому приписывали связи с преступным миром Ниццы, в браке, видимо, остепенился; в это тем охотней верится, что женитьба на Клод обеспечила ему лучезарное будущее.

Вот все, что касается ваших предков и близких. Остается коснуться потомства. В шутку говорят, что старая Матильда выйдет из игры не раньше, чем увидит в семье Дюлошей еще одного отпрыска мужского пола, который незыблемой силой закона будет носить фамилию Манигу.

Уже пятнадцать лет она коротает послеобеденные часы, обдумывая варианты ваших браков по расчету. Потом обрисовывает вам самые их соблазнительные аспекты в фас, профиль и со спины — да видно, без большого успеха. Один раз чуть не выгорело дело с семьей Бюрдуа-Делюзи, но карты смешало преступление (в него как-то были впутаны и вы), по поводу которого утверждали, что без вас полиция ни за что бы не нашла виновного. Множество сведений, которые мне удалось собрать, относятся именно к тому времени. Тогда пресса столько судачила о вас… Если все это верно, вы теперь сможете употребить ваши способности сыщика для спасения собственной жизни. Согласитесь, восхитительная перспектива!

Из-за того, что называли «делом о залоге», вы бросились в работу, как в запой, чтобы забыть, по-видимому, свои неприятности. Очень скоро вы стали одним из самых видных адвокатов на Лазурном берегу. А потом отправились завоевывать Париж…

Сейчас у вас процветающее бюро в седьмом округе. Вам помогают два адвоката-стажера, о них я скажу в нескольких словах, ибо один и другой, по-моему, мало заслуживают внимания: добросовестные, прилежные, исправно посещающие собрания стажеров.

Первого зовут Робер Дюран. Он из тех, кто сильно затруднил бы полицию, вздумай она искать у него особые приметы. Впрочем, кое-что есть: косноязычная речь, что немало удивляет в человеке, посвятившем себя поприщу, требующему постоянного красноречия.

Вторым стажером, Патрисом Добье, вы обязаны пугающему — временами — доброжелательству вашей бабушки. Эта последняя имеет одну странность: относясь высокомерно к людям, которым чем-то обязана, она бесконечно благосклонна к тем, кому ей случалось делать добро. В данном случае речь идет о нотариусе вашей семьи, мэтре Даргоно; Добье был женихом его дочери. Девушка нашла безвременную смерть в автомобильной катастрофе, ipso facto[2] свадьба расстроилась, но вы оставили у себя, так сказать, экс-будущего зятя нотариуса.

Что до вашей секретарши Мари-Элен Лавалад, то скажу о ней, что это воплощенный набор всех качеств, полагающихся ей по должности. Одевается она скромно, говорит мало, работает много, носит шиньон, очки и туфли на низком каблуке. Вы мудро поступили, выбрав именно ее, ибо с ней невозможно связать слухи, от которых пострадала бы ваша репутация. Помимо всего, ей приписывают редкостную язвительность в речах.

Я полагаю, вы уже порядком озадачены: к чему эта дотошность в изложении деталей, которые вам лучше знать, чем мне? Да просто к тому, чтобы убедить вас, что я не шучу. Не играю ли я с огнем, спросите вы. Ведь в конце концов можно отнести это письмо в полицию, там исследуют бумагу, особенности шрифта, отпечатки пальцев. Отнести можно… Я не думаю, что вы это сделаете, но смею вас заверить, что специалисты все равно ничего не обнаружат. Бумага самая обычная, машинка старая и спрятана в месте, где никому не придет в голову ее искать. Следов пальцев тоже не найдут: зачем существуют перчатки? И последнее: письмо было опущено в Париже, но что ему мешало быть написанным где-нибудь на Лазурном берегу? Скажу больше: я очень надеюсь, что письмо вы все-таки покажете полиции. Но, повторяю, техника вашего убийства разработана безукоризненно, другими словами, предусматривается любая случайность. Я обойдусь без этих хорошо подготовленных алиби, столь хрупких механизмов, что и песчинка выводит их из строя. Мое же алиби психологического свойства. Мне не придется никому рассказывать, как я провел день, когда произошло преступление, по той простой причине, что никто и не помыслит спросить меня об этом.

У меня нет никаких сообщников. Точнее, один есть — и какой: вы сами. Вот что я хочу сказать, дорогой мэтр: каждое произнесенное вами слово, каждый ваш поступок будут новым звеном ловушки, которую я делаю, еще одним камнем созидаемого мною преступления, дополнительным штрихом алиби, которое я себе обеспечиваю.

Быть может, пришел черед вопроса «за что?» В самом деле, за что? О мой бог, все очень просто. Я хочу умертвить вас, ибо закон людей невсеобъемлющ, ибо правосудие несовершенно, ибо некоторые деяния заслуживают кары, пусть даже уголовный кодекс и не предусмотрел за них наказания.

Ведь можно убивать не только остро отточенной бритвой или меткой пулей, но и безразличием, подлостью, игрой с чувствами живых людей. Возможно, вы все забыли, вы искренне поражены: «Я? Что я сделал плохого? Где, когда, как? И кому?..»

Я много говорил о вашей семье, о вашей работе. Мало — о вашей личной жизни. Вы из тех, кого называют весельчак, хват, а говоря грубо, бабник. Весь Лазурный берег судачил о ваших похождениях, был свидетелем ваших коротких интрижек. Говорят, мало есть женщин, давших вам отпор в тех случаях, когда вы не жалели времени для их обольщения. До какой степени эта столь явная радость жизни, эта лихорадочная веселость могут быть искренними — вот о чем мало задумываются. Может быть, вы стараетесь забыться?

Обратитесь к вашей совести, загляните в душу к себе, в самые ее потаенные уголки, чтобы увидеть всю грязь, там накопившуюся, оживите без всякого снисхождения ваши воспоминания.