Даниэль Клугер - Смерть в Кесарии

— Я серьезно, — обиженно сказал Баренбойм. — Ты меня совсем запутал. А тут дорога — как на войне, не знаешь, в какую воронку угодишь.

— Ладно, я просто расслабляюсь. Шучу. Значит, был у тебя в гостях покойник, — сказал бодрым голосом Розовски. — Ну, нормально, с кем не бывает. И как он, хорошо выглядит?

— Он выглядит нормально, — грустно ответил Зеев. — Он выглядит так, как дай Бог нам с тобой выглядеть. И видел я его не во сне, а наяву. Я и сейчас его вижу, он сидит в машине рядом со мной. Это не Шмулик, а его брат Наум. А выглядит он так, потому что приехал из Америки.

— Вот как… — несколько искусственная веселость Натаниэля мигом испарилась. — А как он попал к тебе в машину? — спросил он уже посерьезневшим голосом.

— Год назад мы с Шмуликом были соседями. Это сразу после того, как я съехал с первого адреса, из этого дома, — напомнил Баренбойм. — Наум не знал нового адреса и пришел по-старому, то есть, на нашу лестничную площадку.

— Он что — ничего не слышал о смерти Шмулика?

— Почему? Слышал. Но… понимаешь, какая штука, Натан, — Баренбойм понизил голос, — он не может найти, где его похоронили.

— Почему?

— Потому что «Хевра Кадиша» не хоронила Шмулика. Хоронила какая-то благотворительная органихация, занимающаяся похоронами неевреев. Теперь понял?

— Понял, — он ровнехонько ничего не понял.

— Так что — мы можем прийти?

Во взгляде, которым Розовски окинул салон, царила неизбывная тоска и прощание с возможностью отдохнуть, а выражение лица, как ему самому казалось, очень походило на выражение морды давешнего телевизионного мастифа. Тем не менее, он ответил:

— Можете.

6

— Чем могу быть полезен? — спросил Розовски после обмена приветствиями. Наум Бройдер, благообразный пожилой мужчина в черном костюме и черной кипе, с цицес, выглядывавшими из-под длиннополого пиджака, ответил не сразу. Его взгляд настороженно скользил по скромной обстановке Натаниэля, задержался на мгновение на фотографии Йосефа. Чувствовалось, что он несколько смущен необходимостью обращения с частным сыщиком.

— Ну-ну, — сказал Розовски. — Бояться нечего. Здесь никого не подвергают допросам с пристрастием. Это всего лишь квартира, в которой живу я и моя старая мама. Мама в данный момент отсутствует. А сходство с камерой пыток придает нашей комнате отечественная мебель. Но это сходство чисто внешнее. Если вы сядете в это кресло, сами убедитесь.

Несколько сбитый с толку таким вступлением, Наум Бройдер послушно сел в указанное кресло.

— Вот видите, — сказал Розовски. — Удобно?

— Да, — деревянным голосом ответил Бройдер. — Удобно.

— Не стесняйтесь, — подбодрил Зеев. — Натаниэль — единственный, кто вам по-настоящему поможет, верно, Натан? Ты поможешь?

— Если узнаю, в чем именно, — сдержанно сказал Розовски. — Во всяком случае, постараюсь.

— Н-ну хорошо, — сказал, наконец, Наум. — Если вы немного знали моего младшего брата, то поймете… Мы почти не переписывались с ним. По два письма за все время. И по телефону не переговаривались. Вообще, у нас всегда были несколько натянутые отношения. Неприятно, когда в семье, тем более — в еврейской семье — родственники не дружат, но что было, то было. Он очень рано, как говорится, отбился от рук. Пил, кучковался с какими-то неприятными типами. Однажды чуть было не сел в тюрьму, хорошо — у отца тогда еще были кое-какие связи. И когда он приехал в Израиль — я к тому времени уже шесть лет жил в Штатах — я подумал, что он таки образумился. Я даже написал ему. И получил ответ. И снова написал. Но, как я уже говорил, больше мы не переписывались, — Бройдер-старший замолчал, собираясь с мыслями. — Так вот, — сказал он. — Вы сами — давно приехали из Союза?

— Давно.

— Все равно — вы знаете, как трудно было оставаться евреями при коммунистах.

— При сионистах тоже, — заметил Розовски. — И вообще: евреем быть трудно всегда. Но ничего — мы справляемся. А если продолжить это оригинальное суждение, то быть тяжело. Вообще. Не быть легче. Полное отсутствие проблем.

— Что? — Наум немного растерялся. — Нет, я не то имел в виду. Я говорю о мицвот, и… Словом, мы оба родились в религиозной семье. Наш отец был габаем синагоги. Так что у Шмулика была брит-мила, как и положено — на восьмой день.

— Очень интересно, — сказал Розовски, с трудом сдерживая раздражение, и посмотрел на Баренбойма. Баренбойм поспешил на помощь.

— Да нет, ты не понимаешь, — сказал он. — Науму в «Хевра Кадиша» сказали, что отказались хоронить Шмулика, потому что тот — гой.

— Да, — подтвердил Наум. — Я, конечно, возмутился: как это гой? Так они мне сказали, что Шмулик был необрезаным. И его похоронила какая-то организация на нерелигиозном кладбище под Беер-Шевой. Кажется, организация называется «Эзра». Что вы на это скажете? Я даже не знаю, что можно подумать. Вот, кинулся по домашнему адресу — он там уже год не жил, даже больше. Рассказал Зееву — он предложил поехать к вам.

— Секунду, — сказал Натаниэль, поднимаясь с места. — Я вам кое-что покажу, — он быстро прошел в кабинет и вернулся с портретом Шмуэля Бройдера, выполненным уличным художником. — Вы узнаете этого человека?

Бройдер-старший внимательно посмотрел на рисунок.

— Узнаю? — переспросил он. — А кого я должен узнать?

— Человек, изображенный на этом рисунке, похож на вашего брата? — спросил Розовски.

Наум еще раз посмотрел на рисунок и молча покачал головой.

— Дай-ка взглянуть, — попросил Баренбойм. Натаниэль протянул рисунок ему. — Ну как же! Шмулик, вылитый. Классный рисунок. Что вы, Наум, собственного брата не узнаете?

— Нет, — упрямо повторил Наум. — Этот человек ничего общего с моим братом не имеет. Конечно, мы не виделись почти десять лет. Но, во-первых, четыре года назад, вместе с письмом Шмулик прислал мне свою фотографию. Кстати, она у меня с собой, — он вытащил бумажник из внутреннего кармана, протянул фотографию Натаниэлю. — Можете сами убедиться.

Розовски взял фотографию. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы признать правоту Бройдера-старшего: человек на фотографии даже отдаленно не был похож на человека с портрета. Натаниэль протянул фотографию Баренбойму. Теперь уже Зеев, как давеча Наум, отрицательно покачал головой.

— Впервые вижу, — сказал он, разглядывая фотографию.

— Ты хочешь сказать, — медленно произнес Розовски, — что это — не тот человек, который год назад снимал квартиру по соседству с тобой и называл себя Шмуэлем Бройдером?

— Именно.

— А вы, — Натаниэль снова повернулся к Науму, — утверждаете, что человек на фотографии — ваш брат Шмуэль Бройдер, четыре года назад репатриировавшийся в Израиль, в то время, как человек на рисунке — вам неизвестен?

— Совершенно верно.

Натаниэль покосился на все еще работавший телевизор, у которого он, на время разговора вырубил звук. «Фисфусим» уже закончилась, начался нудный сериал — то ли родной, израильский, то ли мексиканский. Из сериалов Натаниэль угадывал только «Санта-Барбару»: при родственном дебилизме участников, в американской жвачке преобладали блондины. Он подошел к телевизору, нажал кнопку выключателя.

— У тебя нет дистанционки? — немедленно встрял Баренбойм.

Натаниэль только покосился на него, но ничего не ответил.

Наум сидел в явном оцепенении.

— А вдову брата вы уже навещали? — спросил Розовски, возвращая ему фотографию.

— Нет еще. Мне еще нужно узнать ее адрес.

— Пока не делайте этого, — посоветовал Натаниэль. — И вообще: если можно, ничего не предпринимайте… — он помедлил немного. Оба гостя смотрели на него с такой надеждой, что Натаниэлю стало чуть-чуть не по себе. Он откашлялся и сказал: — А сейчас вы расскажете мне об этом человеке. Все, что вспомните.

— О котором? — тотчас спросил Баренбойм. — По-моему, тут два разных человека.

— Об обоих, Зеев, ты — о своем соседе, а вы, — Розовски повернулся к Науму Бройдеру, — о своем младшем брате.

Наум Бройдер, словно в некотором замешательстве, пригладил черную курчавую бороду, в которой тонкими нитями вились седые волосы.

— Не знаю, что и сказать, господин Розовски, — сказал он. — Вчера, после столь неожиданного известия, я впервые задумался о том, кем был мой брат и что за отношения сложились у нас там, в Союзе.

— И что же?

— Мы не были близки, — Бройдер-старший вздохнул и повторил: — Мы не были близки. Может быть, сказывалась разница в возрасте — все-таки, я старше на двенадцать лет. Может быть, то, что моим воспитанием родители занимались, а его — нет. После смерти матери Шмуэль совсем отбился от рук. Я ведь предлагал ему подавать документы вместе — мы тогда получили вызовы на всю семью. Он меня высмеял.