Мишка Миронова - Максим Константинович Сонин
Мишка встала у перил и задумчиво открыла в телефоне фотографию Журналиста. Не ту, которую ночью прислал дядя Сережа, а селфи из инстаграма[20] недельной давности. Расследование уже примерно наметилось, и теперь Мишка настраивалась на работу.
Журналист не выглядел на свои двадцать семь лет из-за пухлых щек, несерьезной бороды и веселой улыбки, в которую его лицо растягивалось практически на каждой фотографии. Он выкладывал много фото с друзьями, но постоянного романтического партнера у него в соцсетях заметно не было. Жил Журналист один, в двухкомнатной квартире – на нескольких фотографиях Мишка определила его домашний офис. Офисом Журналист явно гордился. Это была небольшая комната с массивным столом у стены. Над столом Журналист развесил фотографии и какие-то распечатки, перетянутые нитями в стиле «Игр разума». Мишка знала, что работать с такими системами неудобно, – Журналист наверняка создал это «панно» только для того, чтобы его рабочее место выглядело попредставительнее. К тому же, судя по паре фотографий с друзьями, когда к нему приходили гости, время они проводили в этой же комнате, а значит, панно служило еще и понтом для знакомых.
Приглядевшись к одной из фотографий, Мишка заметила: некоторые распечатки на стене аккуратно размыты в фотошопе. Это было сделано очень неявно, и Мишка решила, что это не мистификация, а вполне серьезный журналистский профессионализм. Журналисту не хотелось, чтобы случайные подписчицы, а их у него было больше тысячи, знали, чем именно он занимается. Значит, потенциальные интересные изображения на панно видели только гости Журналиста. Мишка подозревала, что Журналиста убили из-за его профессиональной деятельности, а это означало, что все, кто бывал у него в гостях, представляли интерес для следствия.
Еще в поезде она выделила десяток лиц, наскринила фотографии, сложила в отдельную папку. Это были люди, которые появлялись на снимках с панно в последние две недели.
Мишка была уверена: то, что привело к смерти Журналиста, случилось недавно. Конечно, нельзя было знать точно, фотографирует ли Журналист всех, кто приходит к нему в гости, но начать можно было с тех, кто попал на фотографии.
– Не доставать. – К Мишке подошел усатый полицейский. Она кивнула, взяла из его рук пластиковый пакет с черным браслетом внутри. Конечно, чтобы гарантировать, что это точно такой же браслет, как тот, который она нашла в Москве, нужно было натереть черную поверхность воском или помадой и посмотреть, проступит ли на ней заштрихованный круг, но никаких сомнений у Мишки не возникло. Она смотрела на пропуск исшедших из Обители.
Мишка вернула усатому пакет и наконец посмотрела прямо на его усы. В Москве дядя Сережа никогда не носил усов, и Мишка не могла сказать, что они ему идут.
– Усы, – сказал дядя Сережа, – украшение для мужчины.
– Ага, – сказала Мишка, – тебе идут.
– Спасибо. – Дядя Сережа облегченно вздохнул.
– Мне нужно попасть в квартиру. – Мишка показала дяде фотографию из инстаграма[21]. – И в офис.
Дядя кивнул, потом покачал головой.
– Мы не в Москве, – сказал он. – Я здесь еще не обжился и договариваться о твоем присутствии не так просто. – Заметив, как Мишка насупилась, он быстро добавил: – Но я очень постараюсь! И обязательно пришлю тебе фотографии, когда сам туда поеду.
– Отлично. – Мишка покрутила крестик на запястье. – Значит, так. Мы ищем высокого, может быть, метр восемьдесят пять – метр девяносто, мужчину. Худого, но очень сильного. На шее у него может быть татуировка – черный заштрихованный круг.
Дядя не стал задавать ей вопросов, и Мишка даже немного расстроилась. Она привыкла, что дядя хвалит ее за дедукцию. Но дядя был не слишком похож на себя – и не только из-за усов. В Питере он как будто стал чуть ниже ростом. Кроме того, Мишке совсем не понравилось, как он заискивает перед старшим. В Москве дядя Сережа всегда держал себя очень независимо даже с теми, кто мог прямо повлиять на его карьеру.
Раз уж дядя про нее не спросил, Мишка проговорила свою дедукцию про себя. Вывод про рост она сделала на основании того, как убийца схватился за перила: всего в одном месте и широко расставив руки. Судя по отпечаткам, ровным, не смазанным, он не перелез через перила, как это сделала она, а перепрыгнул их. То, как широко схватился за перила убийца, указывало на рост, а при таком росте даже худой человек должен был бы обладать недюжинной силой, чтобы перекинуть себя через перила. Тучному это бы точно не удалось, к тому же он вряд ли смог бы войти в воду так, чтобы успешно всплыть. Учитывая температуру воды, чтобы выплыть после такого прыжка, убийце нужно было обладать мощными физическими данными.
Мишка попыталась представить себе этого человека: он вышел очень похожим на убийцу, которого она ловила летом. Только тот толкнул девушку под поезд метро, а этот разрубил мужчину топором.
Человек, о котором думала Мишка, молился. Он находился в очень холодной комнате, и его голая спина покрылась мурашками, но он не обращал на температуру внимания. Внешний мир, все, что происходило вне его тела, его не интересовало – и его молитва была обращена внутрь, к сердцу, пульсировавшему слишком быстро и слишком неровно.
Если бы человек говорил, то, возможно, он сказал бы молитву, слышанную от отца в детстве:
Миелосердный Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, отпусти тело раба презренного Твоего и разомкни узы сердца раба Твоего…
Но человек молчал. Его молитва состояла не из слов, а из плавного расслабления мышц, которые за день успели одеревенеть и теперь гудели, словно натянутые струны. Человек ощущал свое тело как сеть кровеносных сосудов, забитых сгустками, их нужно было пробить – и по одному, осторожно и планомерно, он очищал свои вены и артерии от этих сгустков. Сначала замедлил сердце, чтобы перестали кровоточить губы и обкусанные пальцы. Когда сердце отозвалось гулко, как бой часов, взялся за руки. Левая дернулась и обвисла, стала похожей на руку покойника. Правая поддавалась труднее, плечо еще зудело от удара об воду – но человек позволил боли раствориться в коже, и правая рука тоже упала на пол. Дальше ноги. Самое яркое чувство сжимало левый мизинец – человек дал мизинцу распрямиться так, что боль стала острой, пробила всю стопу и ушла в пол. Потом поднял внимание выше, к щиколотке, которая тоже саднила. Представил себе узел из жил, стягивающий толстую вену, медленно его развязал. Кровь побежала к сердцу, слилась с ритмом часов глубоко между легкими. В легкие смотреть было рано – их человек всегда оставлял на самый конец молитвы.
Он вдруг заметил собственное дыхание. Это означало, что молитва идет слишком медленно: горло занемело раньше, чем он успел разобраться с ногами. Человек сглотнул и издал тихий, булькающий рык – горло, как домашний суп, нужно было держать на легком огне, пока все остальное тело приходило в готовность. А ноги тем временем тоже опали. Синяки на коленях ушли вглубь мышц, втянулись в жирные вены – эта боль тоже потекла к груди. Человек все еще видел синяки, но больше их не чувствовал. Наконец, резко отдавшись в спину, растянулись мышцы таза, и человек упал назад, ударился затылком об пол. Закрыл глаза – все чувства теперь сжались в груди и затылке. Представил, как выскребает себе затылок, вычищает боль и стряхивает ее на паркет. Когда единственный сгусток остался в легких и сердце, человек глубоко вдохнул, позволил кислороду пропитать пористые ткани и легким движением в груди заставил свой организм сжать всю боль, выплеснуть ее через горло. Дернулись связки, чуть шелохнулся язык, и человек потерял сознание. На полу осталась пустая оболочка –
