Ирина Арбенина - Люблю трагический финал
— Да-да, конечно… — все так же смиренно кивнула женщина. — Его очень подробно расспрашивали в милиции. Но он ничего не знает.
— А?
— Да, они тоже делали подобное чудовищное предположение. Но… Ведь это даже и предположить невозможно.
— Почему?
— Они с Галей дружили с песочницы.
Аня Светлова смотрела на уютно просвечивающую сквозь деревья светлую стену.
Потом она поймет, что не годится ни в какие ясновидящие, ни в какие экстрасенсы. Ибо смотрела — и не видела…
Ничего, абсолютно ничегошеньки не шевельнулось, не трепыхнулось тогда в ее душе. И никакое видение тогда, увы, Светлову не посетило.
— Поехали?
Стариков выглядел голодным и с трудом сдерживающим раздражение.
— Как скажешь… — покорно согласилась верная жена.
На самом деле Ане хотелось еще задержаться: расспросить родителей Гали Вик поподробнее… Может быть, даже заглянуть в этот соседний дом… Напроситься в гости… Пусть незваный гость хуже татарина. Пусть — не до манер!
Пусть, конечно, этот сосед и Галин друг — вне подозрений… Но так, на всякий случай — просто взглянуть на него одним глазком…
Но Стариков был голоден, зол и неумолим.
— Поехали! — вынес он свой приговор. — Домой.
Дорога в электричке была ужасна. Душно, грязно, тесно. Обычно для подмосковной электрички. Аня отрешенно смотрела в окно, переживая прошедший день.
Петя столь же отрешенно смотрел в другое окно — через проход между скамейками — поверх голов пассажиров-соседей…
Когда электричка остановилась в Москве на вокзале, Стариков спросил:
— Можно узнать, о чем ты думала всю дорогу? Или о ком?
— Не о ком, а о чем…
Аня не собиралась участвовать снова «в разборке» и сделала каменное лицо.
— О чем же именно?
— Я думал об этом деле.
— Тебе не кажется, что ты занимаешься какой-то ерундой? И что это как-то не совсем обычно, я бы сказал даже, ненормально для молодой женщины?
Аня пожала плечами.
Больше всего, начиная с самого детства, Гале Вик хотелось увидеть цветки на своих ситцевых платьях. Он говорил ей, что это незабудки. Ромашки, васильки… Платья менялись — она росла, и каждое лето ей шили новое. Мама любила ее наряжать… А она не видела ни разу ни одного цветка на них.
Галя всегда сидела на скамейке в саду, разглаживая платье на коленях пальцами. Стараясь увидеть руками, как она видела все остальное на свете, эти цветы…
Он приносил ей какие-то дары… и клал на колени. Котенка, который нежно крошечными зубами покусывал ладони… Бабочку. Она боялась ощупывать бабочку, чтобы не стереть пыльцу… Дотронулась и отпрянула, почувствовав шелковистую пыльцу крыльев на своей сверхчувствительной коже. И он ей тогда рассказывал, какая она, эта бабочка… Шоколадная… С фиолетовым ободком, перламутром пыльцы… шелковая, искрящаяся… То, что Галя не видела, он ей описывал.
Он рассказывал ей, какая она… И рассказывал, какой он. Но это она и так видела — руками.
Прямой нос с небольшой горбинкой, смелые — вразлет — брови, крепкий подбородок, высокие скулы…
Он жил за соседним забором, в соседнем доме. Он всегда приходил оттуда. Сначала, когда они были маленькими, его приводил его отец. С ним Галине было легче всего, потому что он с самого младенчества знал, что она не видит. Когда он был совсем еще крошкой, ему объясняли, как нужно играть с Галей, чтобы не обидеть ее и не причинить вреда…
И поэтому ему ничего не надо было объяснять.
Он был умный и хороший, только вот немного, даже уже в детстве, имел свойство зацикливаться на чем-нибудь, иногда даже не очень важном… Если какая-нибудь идея приходила ему в голову, он не бросал ее, даже если не было никакой возможности ее исполнить — он возвращался к ней постоянно…
Потом он стал приходить к Гале реже, потому что его отдали в школу, где дети не только учились, но и жили… Школа была для особо одаренных детей и находилась в Москве. В их подмосковном поселке таких, разумеется, не было. В эту школу отбирали особых детей со всей страны, и те, кто был издалека, в ней не только учились, но и жили… И он тоже. Ведь ездить туда, в школу, каждый день на электричке было бы очень тяжело. Попросту невозможно.
Он очень изменился с тех пор, как попал в эту особую школу. Приходил к Гале — а это случалось теперь только по выходным, когда их отпускали домой из этой школы, — каким-то совсем чужим. Правда, потом, посидев рядом с Галей, он оттаивал. И целый день до вечера воскресенья они играли, как раньше. И были такими же друзьями, как до этой его школы.
Он рос, взрослел и все всегда Гале рассказывал. Ведь она, одиноко заточенная в своем саду девочка, никому не могла передать, раскрыть его тайны.
И какие у него успехи, рассказывал, и каким великим он станет. И как много ему дает эта удивительная школа для сверходаренных детей…
И когда он влюбился, он тоже рассказал об этом Гале.
Хотя ей было это очень неприятно.
Ведь понимая, что это невозможно — зачем зрячему слепая?! — она все-таки втайне надеялась: вдруг он любит ее… Не как друга детства, а как девушку. Конечно, их возможности были неравны… Весь ее мир состоял из него, отца, мамы и еще нескольких людей. А у него была возможность видеть много разных людей… И в их числе много других, кроме Гали, девочек…
И Галя только могла воображать, какие они — эти воображаемые ею девочки — красавицы…
Но даже те, что не были красавицами — самые серые, самые невзрачные — все равно были лучше ее. Имели несомненные преимущества перед ней… Потому что они были зрячими… А она была слепой.
Однажды — им было тогда по шестнадцать — его долго не было. Он пропустил несколько выходных подряд… Не приходил к ней. И это продолжалось месяца два. А его отец сказал Гале, что сын простудился и попал в больницу.
Галя удивилась: как полный сил, пышущий здоровьем молодой человек мог так застудиться, что — даже в больницу?! Неужели это только простуда?
Вместо объяснений его отец, умный образованный человек, поведал Гале Вик нечто похожее на аллегорию — некий клинический случай с намеком на притчу.
«Самое страшное, например, для оперного певца, — сказал тогда Гале его отец, — парез связок… Полный паралич. Во время спектакля певец «залезает наверх» — и вдруг, от перенапряжения, неожиданно его нервы отказывают… Бац! И все. Только сип — и голос потерян навсегда… Поэтому, понимаете, милая девочка, многие из больших певцов боятся исполнять партии с высокой тесситурой, требующей огромного напряжения всего организма. Да еще когда после таких тесситурных кусков надо держать крайний верх…
И в жизни, и в пении, милая моя, надо избегать крайнего перенапряжения. Увы. К сожалению… Моя вина… Я не сумел предостеречь от этого моего ребенка…
Вот такой пример, чтобы вам, дорогая моя, было понятно… Партию из оперы Масканьи «Вильям Ратклифф» в двадцатом веке отважились исполнить не больше пяти теноров. Там, знаете ли, есть ария с одними верхними нотами, которые большинству просто не под силу.
Можно с уверенностью сказать — вся партия главного героя Ратклиффа, как говорят сами итальянцы, «кровавая». Многие, милая моя девочка, ее боялись. Знали, чем это грозило во время спектакля. Некоторые решались по неведению, не зная истории зловещей оперы… Например, они, эти отважные, не знали, что ее, эту оперу Масканьи, пытались исполнить и, не дойдя до премьеры, погибли семь певцов… Такая там тесситура — одни верха: ля, си-бемоль второй октавы…
Прибегая к аллегории, могу сказать вам, что мой сын и ваш друг взялся по юношескому неведению и неопытности — треклятый юношеский максимализм! — за такую вот опасную партию. Взялся за нее не на сцене, а в жизни. Он хотел прекрасно петь и безумно любить одновременно. В итоге крайнее перенапряжение… Мудрые, как вы понимаете, выбирают что-нибудь одно…»
Так сказал его отец.
…Галя Вик ждала его так долго, что ей под конец стало казаться: он вообще больше никогда к ней не придет.
Но он появился.
И она испуганно отпрянула… Нет, он не был чужим, холодно враждебным, как это бывало обычно после недели, проведенной в его школе, в спальне с другими мальчиками.
Он не стал другим, непохожим на себя прежнего — хотя можно было бы сказать и так…
Хуже.
У Галины было ощущение, что его, хотя он сидел рядом, не было теперь вообще… Это была какая-то пустота. Как в фантастическом романе, когда вместо человека — оболочка с прежним запахом и температурой плоти. А внутри ЕЕ — пустота…
