Ирина Дроздова - Смерть швейцара
Когда финальный спазм наслаждения сотряс Ольгу, поднимаясь от ее паха вверх по позвоночному столбу и одновременно распространяясь горячей волной по рукам и ногам, захватывая шею и грудь, она не выдержала и, разжав зубы, закричала в полную силу, как иногда кричит молодая роженица, испытывающая самые острые схватки. В тот же момент она ощутила, как разрядился в нее горячей струей Аристарх, и ее сотрясла новая судорога. Несколько мгновений они лежали оглушенные. Было слышно, как в ванной комнате из неплотно закрытого крана капля за каплей сочится вода и с тихим шлепком ударяется о металлическую раковину.
— Сейчас прибегут медсестры, — одними губами прошептала Ольга, — на меня наденут смирительную рубашку и уведут в психиатрическое отделение.
У нее был виноватый и несколько смущенный вид. Осторожно перекинув через Аристарха ногу, Ольга пушинкой соскользнула с него и устроилась рядом на постели, прижавшись щекой к его торсу.
Любовное соитие с Ольгой потрясло Собилло. Это было видно по его напряженному, еще более побледневшему лицу и по странному, отрешенному выражению глаз. В этих двух синих озерках было столько тепла, заботы и ласки, что Ольга почувствовала: ехать в Подольск все-таки стоило.
Когда она промокнула платком крохотные бисеринки пота на лбу возлюбленного, он благодарно поцеловал ее руку и сказал:
— Я рад, что ты приехала. Я очень тебя ждал.
Ольга улыбнулась.
— Ждал? А сам не оставил ни телефона, ни адреса.
Теперь уже улыбался он — но не самоуверенно и победительно, как это было ему свойственно раньше, а нежно и чуточку грустно.
— Я бы разыскал тебя. Поправился бы — и разыскал.
У Ольги сладко заныло сердце.
— Неужели ты пришел бы ко мне в редакцию? Ты хоть помнишь название газеты, где я работаю?
— Я бы дал задание госпоже Базильчиковой, тебя разыскали бы. Это нетрудно.
Ольга нахмурилась, но долго обижаться на раненого Аристарха не могла и потому через мгновение снова расцвела улыбкой.
— Так просто? А я-то, глупая, совсем забыла, что для тебя нет невозможного, и уже стала рисовать себе картины, как ты бродишь по редакциям газет и спрашиваешь в каждой: «Не у вас ли работает корреспондентка Туманцева?»
— У тебя, дорогая, — сказал Солбилло, чуть морщась от боли, — очень романтический взгляд на вещи. Даже если бы я не был герольдмейстером, а работал обычным учителем в школе, мне, тем не менее, достаточно было бы взять справочник «Вся Москва» и просто обзвонить все редакции.
Ольга заметила, как болезненно сморщилось его лицо, и ей сделалось страшно, что она причинила своей невоздержанностью возлюбленному вред. Сорвавшись с места, она, как была, нагая, принялась ухаживать за больным — подложила ему под правую руку подушку и накрыла его стеганым шелковым халатом.
— Где у тебя лекарство? — озабоченно спросила она. — Тебе, наверное, уже пора что-нибудь принять.
Аристарх с удовольствием наблюдал, как она, обнаженная, изящно и быстро двигалась по комнате, даже не отдавая себе отчета, до какой степени каждое ее движение было наполнено природной грацией. Похлопав ладонью по обширной кровати рядом с собой, он произнес:
— Оленька, мне не так плохо, как тебе кажется. Конечно, мы чуть разбередили рану, но если ее больше не беспокоить, боль пройдет. Лучше присядь и расскажи, чем все кончилось в Первозванске.
Ольга поискала взглядом, во что бы ей облачиться, натянула на себя шелковую куртку от пижамы Аристарха, потом сбегала в ванную, наполнила водой высокую стеклянную вазу и поставила в нее принесенные гвоздики. Только покончив со всеми этими делами, она примостилась на кровати рядом с возлюбленным и сказала:
— В таком случае, мне придется упоминать имя Меняйленко. Это не слишком будет тебя раздражать?
— Сейчас ведь его здесь нет, верно? Кроме того, я не враг Меняйленко, просто мне не нравится, когда ты — к месту и не к месту — начинаешь вставлять в разговоре его имя. Я, в конце концов, ревную — надеюсь, я имею на это право?
— Ревнуешь? Вот бы ни за что не поверила, Листик, что такой красавец, как ты, способен ревновать женщину! Да еще к кому? К Меняйленко! — Ольга попыталась изобразить удивление, но на губах у нее непроизвольно заиграла радостная улыбка. — Он же пожилой и толстый!
— Главные достоинства мужчины — ум и воля, а уж никак не внешность, — заметил Аристарх, сжимая руку девушки своими длинными сильными пальцами. — Мне, признаюсь, было бы крайне неприятно, если бы ко мне относились только как к породистому самцу. Это унизительно.
— Ну уж тебя никто не посмеет так назвать — будь уверен. Ты просто собрание совершенств, — заверила его Ольга, начиная снова, помимо воли, ластиться к Аристарху. Потом она вспомнила о ране, и это подействовало на нее, словно удар тока. Мгновенно выпрямившись на постели, она благонравно сложила на коленях руки и сказала:
— Когда тебя ранили, Меняйленко дал мне понять, что в моих услугах следователя—любителя больше не нуждается. Он чуть не насильно выставил меня из Усольцева под тем предлогом, что опасается за мою жизнь. Мне пришлось уехать из санатория раньше, чем я намеревалась. Кстати, — тут Ольга слегка оживилась, — Александр Тимофеевич отлично осведомлен о существовании, вернее, о давнишнем исчезновении знаменитого полотна Рогира ван дер Хоолта и считает...
— Да, — Аристарх оперся на локоть левой руки и попытался придать себе возвышенное положение на кровати, — что же он считает? Что «Этюд 312» и «Портрет юноши с молитвенно сложенными руками» — одна и та же картина?
Ольга ответила ему неопределенным взглядом.
— Боюсь, я не смогла передать ему своей уверенности. что-то ему мешает со мной согласиться. Но ведь ты знаешь, какой он? На первый взгляд, типичный болтун и душа общества, а на самом деле, если возьмет себе что в голову, слова лишнего от него не дождешься. Да что там слова — звука! Этот Меняйленко — сплошная обманка. На вид кругленький, мяконький, а внутри стальной стержень, и я подозреваю, у него такие же стальные зубы и хватка. — Ольга зябко передернула плечиком. — Не хотела бы я оказаться его врагом.
— А чему тут удивляться? — заметил Аристарх, пробираясь левой, неповрежденной рукой за вырез шелковой пижамы и касаясь ее обнаженной груди. — Комитетская школа. Там все такие были. Мягко стелят — жестко спать. Стало быть, он тебя из Первозванска спровадил? И ни к какому определенному выводу вы с ним не пришли?
Ольга только утвердительно кивала головой, потому что с того момента, как она ощутила у себя на теле руку Аристарха, у нее перехватило горло и она не могла говорить. Теперь ею владела единственная мысль, и она не думала больше ни о картине Ван дер Хоолта, ни о Меняйленко — да и вообще ни о чем на свете.
Неожиданно ей пришло в голову, что она знает, как сделать так, чтобы не обеспокоить больного и одновременно ублажить его и себя. Вывернувшись, как змея, из скользкой шелковой пижамы, она подползла к нему на кровати и откинула в сторону дорогой стеганый халат. Аристарх, хотя и говорил ей в это время какие-то слова, тоже, по-видимому, думал не о первозванских приключениях, поскольку его княжеский жезл был стоек, как никогда, и рдел подобно углю в костре. И тогда, чтобы остудить его пыл и избыть собственное, терзавшее ее существо напряжение, Ольга наклонилась и, округлив губы, вобрала в рот раскаленное оружие Аристарха.
Она успела проделать несколько заветных движений, когда услышала, как распахнулась дверь и звучный женский голос произнес:
— Ну и ну! Это что же, новейший способ врачевания огнестрельных ран?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
У Ольги выдался свободный вечер, и она стала вешать у себя в комнате подаренную Матвеичем картину. Работа не спорилась. Стена в блочном доме была бетонная, и гвозди при малейшей попытке вколотить их в нужное место гнулись.
«Может, их теперь из алюминия делают? — сосредоточенно размышляла девушка, стараясь попасть тяжелым молотком по шляпке гвоздя. — С другой стороны, цветные металлы нынче в цене и расходовать на гвозди драгоценное сырье, которое можно загнать за границу за доллары, просто бессмысленно. Нет, — Ольга покачала головой и отступила на шаг, чтобы полюбоваться на крохотную дырочку, выдолбленную ею в бетонном блоке, — как говорится, плохому забивальщику мешает абсолютно все — и гвозди, и молоток, и даже руки. Придется звать папу», — сказала себе Ольга.
Приглашенный на помощь Петр Федорович попытался взять стену с налета, исковеркал несколько отличных больших гвоздей, попал себе молотком по пальцу и, облегчив душу коротким, но емким словом «блин», отправился в кладовку за дрелью с «победитовым» сверлом. Пришла мама, Анна Сергеевна, в который уже раз окинула картину взглядом, покачала головой: «Уж и не знаю, что ты, Ольга, нашла в этих квадратиках»... — и отправилась на кухню делать оладьи. Когда появился папа, в квартире уже так соблазнительно пахло съестным, что у Ольги потекли слюнки. Дочь красноречиво посмотрела на Петра Федоровича, прислонила картину к стене и, положив дрель на диван, пошла вместе с отцом на кухню есть аккуратненькие, с пылу, с жару, материнские оладушки.
