Ирина Дроздова - Смерть швейцара

И. Дроздова. Смерть швейцара

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Швейцар Николай Павлович, служивший хранителем стеклянных дверей Благородного собрания — старого здания горкома, выкупленного нынче дворянами Первозванска, явился домой поздно вечером в чрезвычайно возбужденном состоянии. Его комнатка находилась на первом этаже коммунальной квартиры, располагавшейся в старинном деревянном двухэтажном доме, выстроенном в конце прошлого века купцом Евтихеевым. У комнаты Николая Павловича имелось одно преимущество: она имела два входа — один, как и положено, из коридора, а другой — со стороны двора. Прежде его комната была привратницкой, а потому жившему здесь в прошлом веке его предшественнику приходилось часто совершать пробежки по холодку, чтобы отпереть или запереть чугунные ворота. Ворот, правда, уже давно не было, зато осталась полукруглая арка, которая вела во двор с улицы. Всякий, кто желал пообщаться с Николаем Павловичем, входил в нее, а потом колотил кулаком в покосившуюся, обтянутую древним дерматином дверь. Комната швейцара, таким образом, имела все достоинства отдельной квартиры, хотя для того, чтобы воспользоваться кухней, ванной с газовой колонкой или туалетом, ему приходилось открывать вторую дверь и выходить в длинный, гулкий коридор. По мере того как Николай Павлович старел и все больше замыкался в себе, эту операцию он проделывал все реже — готовил у себя в комнате на керосинке, вместо ванной ходил в баню, а естественные нужды чаще справлял прямо во дворе, когда поздно вечером возвращался в свою каморку.

В какой должности он трудился до появления в Первозванске, для всех оставалось загадкой, но когда он здесь поселился — а это произошло примерно в шестидесятом году, — его облик был настолько внушительным, что его сразу же взяли швейцаром в лучшую гостиницу города — «Первомайскую». Потом он служил в той же должности в Областном драматическом театре, а еще позже — за стать, выучку и роскошные николаевские усы с подусниками — был взят в горком и достался по наследству Дворянскому клубу. Там гордились им не меньше, чем завезенными из столицы дверями с зеркальными стеклами, являвшимися точной копией дверей знаменитого Английского клуба XIX столетия.

Театралы, работники горкома и — значительно позже — «новые» дворяне звали его просто «Палыч», напрочь позабыв, что у швейцара имелась фамилия, весьма подходившая его экзотической внешности, — Ауэрштадт. Бухгалтер, выплачивавший швейцару зарплату, находя ее в ведомости, всякий раз качал головой, но этим дело и ограничивалось. Конечно, время от времени возникал вопрос, откуда у швейцара такая фамилия, и Палыч нехотя отвечал, что он сам из крестьян Древлянской губернии, а причудливую фамилию его предкам дал барин, помещик Листвянников — большой поклонник Наполеона Бонапарта. Нашлись пытливые умы — не поленились залезть в Большую советскую энциклопедию, где и обнаружили, что да, верно — в 1806 году французские войска под командованием Бонапарта разгромили прусскую армию под городом с названием Ауэрштадт. Обнаружили — и поведали эту новость всем, кому это было интересно. Однако фамилия, как все трудное, была быстро забыта, а Николай Павлович так и остался «Палычем».

Соседи определили, что Палыч вернулся, по приглушенному хлопку наружной двери. Хотя стояла ночь, и большинство обитателей коммуналки уже видели третий сон, однако страдающие бессонницей отметили про себя этот факт. Состояние же души старого швейцара определить было несложно. Те, кто бывали в комнате, знали, что у него есть старинный граммофон и куча таких же старых пластинок. Из нескольких десятков этих пошарпанных дисков Палыч выбрал два и крутил их не переставая. Большей частью — «Из-за острова на стрежень» — когда у него было хорошее настроение, и арию из оперы «Демон» Рубинштейна, когда дурное. Обе пластинки были записаны с голоса Шаляпина и поначалу сильно тревожили жильцов квартиры, но потом к ним привыкли и перестали замечать. Тем более что со временем пластинки основательно поистерлись и лишились былой звучности. Так вот, этой ночью Палыч завел «Демона». Бас Шаляпина, как страдающее живое существо, стлался по коридору и волновал души бессонных, которым, по счастью, все-таки значительно чаще приходилось слушать историю о разудалом народном герое, нежели исповедь низринутого ангела. Пенсионер Савельев дважды успел пройти по коридору, направляясь в туалет и обратно, а бас Шаляпина все еще приглушенно рокотал.

— Видать, неприятности у Палыча-то, — покачал головой сосед, — ишь, как его разбирает — в третий раз одну и ту же пластинку крутит, будь она неладна.

Когда Савельев вернулся к себе в комнату и, кряхтя, лег на постель, музыка неожиданно прекратилась, и в доме стало тихо. Но Савельеву сделалось жутко.

— Может, он руки на себя наложил, или еще что, — громко сказал пенсионер, чтобы звуком собственного голоса отпугнуть это неприятное чувство. — Сходить, что ли, посмотреть, как он там?

В тишине послышался приглушенный стук в дверь со двора. К Палычу определенно кто-то пришел.

— Ну, вот и хорошо, вот и ладно. Теперь, по крайней мере, не один будет. А если что — гость и «скорую» вызовет, — пробормотал старик Савельев. Ему, признаться, до чертиков не хотелось вылезать из скрипучей железной кровати. Вяло зевнув и перекрестив рот — чтобы ненароком не залетел черт, Савельев снова прислушался. Из комнаты швейцара доносились голоса. Палыч с кем-то разговаривал. Окончательно успокоившись, Савельев улегся на правый бок, подоткнул со всех сторон одеяло и заснул — минут на двадцать быстрее, чем это у него обычно получалось ночью.

Дознаватель райотдела милиции старший лейтенант Кругляк приехал в Заболотный переулок почти одновременно с машиной «Скорой помощи». Когда ему позвонили и сообщили, что умер какой-то девяностолетний старец, он крикнул в трубку, что довольно будет и врача, чтобы произвести освидетельствование, и что ему там делать нечего. Потом последовал еще один звонок, но не ему, а начальнику отделения, причем из весьма высоких сфер, так что одеваться и выходить на холод ему все-таки пришлось. Усевшись в старинный райотдельский «газик» рядом с водителем, сержантом Смыком, и сказав тому, куда ехать, он поднял воротник кожаной куртки и насупился. Он молчал всю дорогу, лишь покуривал и смотрел в окно, временами зябко поеживаясь на холодном сиденье.

Шофер, заметив состояние старшего лейтенанта, усмехнулся: «Опять какой-нибудь старинушка перекинулся», — и замолчал, насвистывая нечто неопределенное — у Смыка не было слуха.

Свернув в арку, сержант почти сразу же остановился: мешал «рафик» с красным крестом, загораживавший дорогу. Дворик был настолько тесен, что заехавшие в него две машины создавали впечатление очереди у бензоколонки.

— Задние мигалки включи, — посоветовал сержанту старлей, вылезая из «козлика», — а то, не дай Бог, тебя кто-нибудь в задницу поцелует — будет тогда в отделении крику! Ну, пока, — прибавил он, — пойду деду к глазам медные пятаки прикладывать.

— Да, та еще работенка, — подхватил сержант, — медалей за нее не дадут. Никак в толк не возьму, отчего так из-за какого-то пенсионера переполошились? Следователя, вишь, им подавай!

Когда Смык назвал Кругляка следователем, он немного ему польстил — звание «дознавателя» предполагало расследование дел районного масштаба, высшей точкой которых могло стать, скажем, ограбление квартиры, но Владимир Кругляк сильно сомневался, что у деда, последние тридцать шесть лет прожившего в коммуналке, было что брать.

— Он не пенсионер, Шура, а швейцар Дворянского клуба, оттуда и звонили, — наставительно произнес старлей и отправился составлять протокол по поводу смерти гражданина Ауэрштадта, Николая Павловича, 1909 года рождения, русского, происхождением из крестьян.

Кругляка неприятно поразило, что в тесную, шестнадцатиметровую комнату покойного людей набилось, как кроликов в садок. Кроме врача и медсестры, которые колдовали над телом усопшего, что лежал на продавленном диване с открытым ртом, в самом дальнем от трупа конце комнаты сидела на старом венском стуле какая-то красивая девица с пепельными волосами, продолговатыми зеленовато-голубыми глазами и бледным лицом. Вокруг нее крутились два одетых в распахнутые дорогие пальто человека, пытаясь всунуть ей в руку стакан с водой. Девица методично отталкивала его.

«Родственники усопшего, что ли?» — подумал дознаватель, но сразу же отверг эту мысль, поскольку убожество обстановки никак не вязалось с дорогими одеждами мужчин. Следовало брать дело в свои руки, и Кругляк, чуть оттеснив врача, прошел к круглому обеденному столу, где возвышался четырехугольной коробкой старинный граммофон, и отрекомендовался громким голосом. Потом, отодвинув стоявший впритирку к столу еще один не менее древний венский стул, торжественно водрузил себя на его потрескавшееся сиденье и поставил на незанятую часть стола портфель с бумагами. Пристально взглянув на девушку и суетившихся около нее мужчин, старший лейтенант осведомился: