Николай Зорин - Сестра моя – смерть
Зоя замолчала, закрыла лицо руками, словно загораживаясь от кошмара воспоминаний. Андрей подумал, что больше она ничего не расскажет, и хотел тихонько уйти, не мучить бедную женщину, но она заговорила снова.
– Люба мне позвонила, – каким-то мертвенным голосом начала она, – сказала, что Алена вернулась и чтобы я приезжала. Я удивилась, обрадовалась, страшно заволновалась и одновременно расстроилась: тесто на пирог в кастрюле стоит, горбуша просаливается – ничего не готово, Аленушка на следующий день только должна была приехать. Стою посреди комнаты, не знаю, что делать: и теста жалко, пропадет, и праздник без пирогов – какой же праздник? И задерживаться не хочу. Ладно, думаю, по дороге заеду в кулинарию, куплю пирог. Кастрюлю с тестом в сени выставила, чтобы не перекисло, быстро собралась и поехала. – Зоя всхлипнула, лицо ее исказилось, но она удержалась, не заплакала. Вздохнула тяжело и стала рассказывать дальше: – Захожу, значит, в квартиру – дверь открыта была, и тут на меня вдруг страх напал: что-то доченьки мои молчат, тихо у них. Иду по коридору, а меня прямо всю колотит – не нравится мне эта тишина. Дошла до двери в комнату, встала – нейдут ноги дальше, сердце колотится как бешеное, грудь зажало, дышать не могу. Поняла я тогда, у двери, что беда пришла, страшная беда. Стою, боюсь войти в комнату и знаю, что это там, там. Любушкин голос в голове звучит: приезжай, мама, Алена вернулась; Аленушкино личико стоит перед глазами, то, с фотографии, где она на скамейке, – и понимаю, счастье наше сгинуло, может, к другим людям ушло, может, совсем заблудилось, да только у нас его никогда больше не будет.
Алену я не сразу увидела – я увидела Любу. – Голос Зои опять омертвел, лицо сделалось землисто-серым, словно изнуренным тяжелой болезнью или непосильной работой. – Я не удивилась, совсем не удивилась: я уже знала, что увижу. Это она из статьи взяла! Это как в статье она сделала! А ведь эту проклятую статью я ей дала прочитать. – Женщина покачала головой, горестно вздохнула. – Не приняла, значит, Аленушка нас, не захотела таких родственников, отказала Любушке в любви. Или Любушка не смогла хорошо объяснить. Или не поняли они друг дружку. Люба ведь у меня такая… Пылкая душа, но больная, больная и обидчивая до ужаса. Я ведь тоже ее сколько раз обижала, не хотела, да обижала. Не подумавши скажешь ей слово, вот она уж и разобиделась, мечется, плачет, кричит. И тут, видно, на Аленушку рассердилась, да только обида на этот раз была непустячная, настоящая, и горе велико: всех надежд разом лишилась. Смотрю я, значит, на дочку мою мертвую – душа криком кричит, воем воет, а в голове одна только мысль колотится: эту не уберегла, надо другую спасать. Аленушка в кресле сидит привязанная, меня не видит, но а мне-то ее видать: личико бледненькое, испуганное, головой из стороны в сторону водит, видно, почувствовала, что в комнате кто-то есть, хочет на помощь позвать, да не может, потому как рот Любушка ей тряпками заткнула. Смотрела я на них, смотрела – то на одну, то на другую, что делать, не знаю, как дальше жить, ума не приложу. Одно поняла: Любу надо отсюда увезти, потихоньку увезти, так, чтобы никто не увидел. Лучше бы всего на пустырь какой-нибудь увезти, да там и оставить, на Алену тогда никто бы не подумал, но ведь Люба-то дочь мне, пусть не родная, но дочь. Не могу я так, не по-человечески. И решила тогда домой ее доставить и всем сказать потом, что это она в сенях. Поверить-то не трудно было, обиженная она у меня, Люба. Обиженная и больная, жизнь несладкая ей на долю выпала, такому человеку долго ли до петли?
Вышла я от них, вернулась домой и стала дожидаться темноты. У нас «запорожец» есть старенький, мы на нем с Любушкой на поле по картошку ездили. На нем я и решила доставить дочку свою. Вот только все боялась, как бы в квартиру к Алене кто раньше не зашел, не увидел все это. Ведь не догадаются следы скрыть, Аленушку под монастырь подведут.
Но все обошлось. Как ночь наступила, вывела я машину из гаража за ворота. У нас спать рано ложатся, как в деревне, так что никто из соседей не видел, как я на машине выезжала. Дверь в квартиру все так же была не заперта, я вошла. Свет включать остереглась, хоть темнота стояла кромешная, ничего не разобрать. На ощупь дошла до комнаты, на ощупь Любушку нашла. Нашарила стул, залезла. Ножницы у меня были припасены.
Нелегкое это дело – мертвого из петли доставать, ох нелегкое! – Зоя посмотрела на Андрея странным каким-то взглядом – на секунду ему показалось, что в глазах ее мелькнула какая-то отчаянно веселая искорка, и он подумал, что она сошла с ума. – А дочь из петли? В темноте, втайне, как будто скрываешь следы своего преступления? А тут, рядом, сидит другая дочь. Как душа моя выдержала, не знаю, как сердце не разорвалось?
Веревка никак не хотела перерезаться, намучилась я, не представляете. А потом… Я и не думала, что Любушка моя такой тяжелой окажется, худенькая она была. Не удержала я тела, грянулись мы с ней об пол. Лежу, дух перевожу и слышу: Алена зашевелилась. Замерла я, Любу прижала к себе, боюсь, вдруг ей удастся тряпки изо рта вытолкнуть, закричит, соседи сбегутся, ужас что будет!
Не знаю, сколько я так пролежала, Алена вроде затихла. Подняла я Любушку на руки, понесла, но опять не удержалась, упала. Пришлось дальше волоком ее тащить, девочку мою бедную. А как из квартиры вышли, совсем трудно стало. И страшно: вдруг кто-нибудь из соседей попадется навстречу.
Повезло мне – никто не попался, да ведь была уже поздняя ночь, около трех часов. Усадила я ее в машину и повезла. А как домой приехали, загнала «запорожец» в гараж, привязала веревку к поперечнику в сенях, петлю сделала, надела доченьке своей на шею. Второй раз она у меня повесилась. Потом обрезала веревку, сняла тело – и в крик. Долго у меня этот крик в душе копился, ох как долго! Кричала я, выла, Любушку свою обнимая, пока не сбежались все ближайшие соседи… Милиция сразу мне поверила, что Любушка в сенях, дома повесилась, да они особо и не проверяли ничего.
– Почему же вы Алену не отвязали?
– Дак ведь боялась я, что испугается еще больше, кричать начнет. И потом, хоть и спасала я Алену, в тот момент об удобствах ее не думала, я Любу из петли вытаскивала, я Любу домой уносила, о Любушке своей скорбела. И обида на Алену тогда у меня была страшная: не признала она нас, погубила мою Любушку.
– Зачем же в таком случае вы ее на похороны пригласили? Это ведь вы ее пригласили?
– Я, конечно, кто же еще? А пригласила затем, чтобы с Любушкой моей она попрощалась, чтобы Любушке радость доставить. И потом, Аленушка ведь дочка моя родная. Я и на девятый день ее хочу пригласить, и на сороковой, и на годовщины, и на все дни рождения Любы теперь буду всегда приглашать: хочет она нас знать или не хочет, а Любушку, которая из-за нее умерла, должна помнить. Да и не сержусь я на нее больше, давно простила. Как увидела ее тогда на похоронах, сразу простила. И опять полюбила всей душой – кровинушка родная, что тут сделаешь? А теперь и вовсе, как вы сказали, что такое несчастье с ней приключилось, всю себя до последней косточки готова отдать, только бы спасти ее, мою деточку.
Зоя замолчала. Сидела, обхватив себя крест-накрест руками так, что пальцы от напряжения побелели, и молчала. Лицо ее помертвело, как до этого голос – лучше бы плакала, лучше бы билась в истерике, и ему, и ей было бы легче. А так Андрей просто не знал, что делать, как утешать, как успокаивать – и надо ли утешать-успокаивать?
– Да есть ли надежда? – вдруг выкрикнула она в отчаянии и с мольбой посмотрела на Андрея. – Скажите, есть ли надежда, не таите ничего, мать ведь я, нельзя мать обманывать! Грех – мать обманывать! Скажите, скажите! Мне лучше знать, лучше знать! Что угодно, но лучше знать! Мне правда нужна!
Что он мог ей сказать? Надежды на то, что удастся разыскать и спасти Алену, было мало. Но этого, естественно, говорить нельзя. Зоя, хоть и требует правды, по существу, услышать хочет искренние заверения, подтвержденные твердыми гарантиями, что все с Аленой будет хорошо. Никаких таких гарантий он дать не может и заверять искренне тоже не может, а Зоя почувствует фальшь сразу же – вон как вся напряглась, впилась в него взглядом: не пройдет фальшь, никак не пройдет.
– Зоя Федоровна, – начал он и запнулся, не зная, как продолжить. Встал, прошелся по комнате, подыскивая подходящие слова, но никаких таких слов не было, просто не было, и все тут! – Зоя Федоровна, – он неловко положил руку ей на плечо, слегка сжал, – Зоя Федоровна, вы успокойтесь, пожалуйста. Давайте я вам накапаю какого-нибудь успокоительного. Где у вас лекарства?
Она смотрела на него невыносимым, страдающим взглядом и ничего не отвечала.
– Корвалол или там, может быть, пустырник? Вам нужно хоть немного успокоиться и поспать. Да, лучше всего поспать! Я постараюсь сделать все, чтобы спасти Алену. А вы успокойтесь. Выпейте капелек, поспите, а потом…
Что делать Зое потом, Андрей никак не мог придумать, и потому пошел по новому кругу:
