Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю
Ему было нетрудно представить, как жили в этом доме, пока не пришло несчастье: несуетливая, полная достоинства шла жизнь довольно безалаберных, интеллигентных, не пылко сошедшихся людей — жизнь естественно, но не назойливо посвященная единственному позднему ребенку, который спокойно и беспечально рос в этой уважительной к нему среде, не избалованный семьей, но и не получивший от нее ни одной зряшной ссадины, — и с каждым годом все больше радости было родителям переглядываться между собой с молчаливой улыбкой, глядя, как хорошеет взращенный ими человек, пока однажды…
— Ой!
Павел резко повернулся.
В дверях, ведущих внутрь дома, стояла женщина лет пятидесяти с седыми, выбившимися из-под гребня волосами. Одной рукой по-деревенски прикрывала рот, в другой — держала веник.
— Здравствуйте, — как можно мягче произнес Павел. — Я по делу, Мария Владимировна, — и показал удостоверение.
— А Марьи Владимировны нет, — испуганно проговорила женщина. — Вот… — и нерешительно показала на старика.
Павел повернулся к столу. Сидевший там уже поднял голову и спокойно смотрел на него.
Отец Мартыновой вовсе не казался стариком, если глядеть ему в лицо, — сидел вот только по-стариковски, разрушенно. Но лицо его было резким, совсем не старым: тонкий нос, овал, очерченный мужественно и сухо, словно одной линией, упрямый рот.
Он смотрел на Павла спокойно и невыразительно.
Тот показал ему свое удостоверение. Мужчина непонимающе посмотрел на красную книжку и снова отвернулся.
— Мне бы хотелось посмотреть кое-какие личные вещи Ксаны… Книги, например, записи… — Павел говорил словно глухому или спящему.
— Пожалуйста, — кивнул тот. Видно было, что он разомкнул губы после долгого молчания.
Женщина стояла, по-прежнему прикрывая рот рукой, и смотрела на мужчину с самозабвенной жалостью.
Павел прошел мимо нее в соседнюю комнату, и она даже не сразу заметила это. Потом хватилась, догнала и сразу же торопливым шепотом стала выкладывать ему:
— А Марью-то в больницу забрали. После похорон вернулись, все едят-пьют, а она только в жакетку в карман руку опускает и что-то в рот кладет. Присмотрелись — батюшки! — а она землю с Ксанкиной могилы в карман набрала! — Ой! — вдруг с голос заплакала-заторопилась она. — Девочка-то какая! Изверг окаянный!
Павел вздрогнул — сначала от вскрика, а потом, когда повернулся, от того, что глянули на него из комнаты живые, тихонько смеющиеся глаза девчонки лет шестнадцати, обнявшей ласковый от солнца ствол березы, а за ней — еще много белело берез, и лежали на земле солнечные пятна. Это было не здесь, конечно, а там, в Европе, летним нежарким днем, когда выехали за город, набрав в кошелки всякой вкусной всячины, лежали на прохладной земле, смотрели в синее за вершинами берез небо… Он представил даже, как она двигалась в тот день: то бегала, как девчонка, то вдруг начинала переливаться из позы в позу протяжно, плавно, томно — уже женщина, а внутри все подплясывал смешливый подросток… И затвор фотоаппарата щелкнул именно в такой вот момент, когда она ускользала от кого-то, играя, поддразнивая, мурлыкая…
Комната резко отличалась от соседней. Здесь недавно обитала вполне современная, подчеркнуто современная девушка, которая окружала себя вещами, тщательно выверенными по картинкам из журналов «Польша», «Декоративно-прикладное искусство», «Художник». По крайней мере, Павел решил именно так, потому что сам жил в подобной квартире, и именно таким образом жена его Валя осуществляла, как он выражался, «отбор экспонатов».
Широкая низкая тахта, покрытая грубым тканьем, которое обычно продается в магазинах Худфонда. Низкий полированный столик, несколько подвесных полок с книгами, книги — еще и в комбинированном книжном шкафу, который одновременно может служить и письменным столом (Павел никак не мог запомнить, как это называется: то ли сервант, то ли секретер).
На столике — узкая керамическая ваза (Худфонд) и один-единственный почерневший тюльпан рядом с сосновой веточкой («Декоративно-прикладное искусство», статья про искусство икебана). На стенках, кроме фотографии, — две гравюры местных, как определил Павел, художников. На одной — закат в степи, на другой — девушка, глядящая на солнце.
Вот и все. Обыкновенная комната старательно-современной девчонки. Можно принимать гостей, не извиняясь.
Если, кроме этого, нет за душой ничего — ужасно. Если есть, жить можно и так, хоть и не слишком уютно.
У него, кроме всего перечисленного, стоял в гостиной еще и полированный бар, в который перед праздниками жена ставила водку местного разлива. Жена купила бар в соседнем городе на «толчке» — тащила на себе в сорокаградусную жару, бедолага. Перед употреблением водку все равно приходилось из бара вытаскивать и нести в холодильник, на кухню.
— Как вас по имени-отчеству? — спросил Павел, оглядев комнату.
— Роза Федоровна.
— Я, Роза Федоровна, немного посижу здесь, поработаю, вы не возражаете?
— Работайте на здоровье, работайте! Я уж к себе пойду. Пришла — подмела, вот только ничего не ест, сам-то… Ну, вы работайте, конечно, — мне еще приготовить кое-чего надо, дочка скоро с работы придет… — и голос ее угас в глубине соседних комнат.
Павел остался один.
Сел в кресло, вытянул ноги, откинул голову — глаза в потолок — стал сидеть.
«Да, Мустафа Иванович, — подумал он, — поддел ты меня. Типичная висячка. Теперь можно будет докладывать по начальству: за капитаном Игумновым числится еще два нераскрытых дела. Во-первых, о предполагаемом производстве наркотического зелья в виларовском[1] совхозе, и, во-вторых, об убийстве Ксаны Мартыновой. Доложить надобно кратко, сдержанно, а потом скромненько сесть в уголок — дескать, вы начальство, вы и делайте выводы… Молодец, Мустафа! Тем более, что от виларовского совхоза куда ближе до соседнего областного центра, чем до них, и подпольная артель, которую он ищет в Н., наверняка действует не здесь, а там, и оттуда идет транспорт в Россию, а не из Н. Но, видите ли, барыга, попавшийся в Москве с наркотой, слышал краем уха название именно Н., вот в чем дело-то. Потому и расхлебывать вам, энцы! — так решило высокое начальство».
Он лежал в кресле, расслабившись, вяло — культивировал в себе пораженческие настроения — сам на себя поглядывал с усмешкой. Что, дескать, с тобой делать, с неврастеником, ты, даже за сигаретами отправляясь, готовишь себя к худшему варианту, заранее брюзжишь: «Опять „Явы“ не будет, опять дерьмо придется курить!» Давай, поскули маленько, поуничижайся, — скоро надо будет работать.
«А самое отвратное, — подумал он, — что теперь нельзя будет по-настоящему сосредоточиться на чем-то одном. Мустафа, конечно, будет дергать через день, как дергает с совхозом: „Москва интересуется, Москва недовольна…“ Зато ты-то, Мустафа, будешь доволен! Но я постараюсь не доставить тебе слишком много удовольствия, поверь мне! Дело ты мне подкинул, конечно, красивое, прямо детективный роман, а не дело. Дано: брошенный дом, опечатанная комната, в комнате — труп. Требуется доказать, кто и за что убил девушку. Только-то и всего.
Ну, тут-то кое-какие концы хотя бы есть. Например, ключи от опечатанной комнаты. У кого они могли быть? Почти наверняка убили там же, в том же бараке, — значит, кто жил там, проверить. Ну, и так далее… Это тебе не совхоз, где, куда ни сунься, все сплошь — герои труда, охрана плантаций и складов — на неописуемой высоте, ни одна инспекция не придерется, а наркоту между тем вывозят… Как вывозят, куда вывозят, кто вывозит — темный лес».
Очень он не любил раздваиваться, хотя, конечно, почти всегда приходилось работать именно так: одновременно ведя два-три-четыре дела. Вот и сейчас нужно было заниматься Ксаной, а он никак не мог окончательно расстаться с совхозом, где выращивали для нужд медицины опийный мак и откуда вдруг обнаружилась утечка — обнаружилась уже на рынке, за несколько тысяч километров от Н. Есть там, правда, один человечек любопытный, на которого поглядывает сейчас Витя Макеев, специально на то оставленный в совхозе…
Но — стоп!
Он поднялся из кресла, подошел к книжному шкафу, неуверенно потянул на себя откидную крышку, крышка послушно опрокинулась, и на нее выползла первая груда бумаг. Еще не притрагиваясь к ней, он открыл другие ящики и убедился, что это была действительно лишь «первая» груда. Во всех ящиках были прямо-таки залежи исписанной бумаги.
Девочка, оказывается, писала стихи. Серьезно писала, упорно писала и совсем не бесталанно.
…Он пришел в дом Мартыновых около 11 часов. Когда в дверь постучали и он поднял голову, было уже около четырех.
Почти пять часов читал он рукописи Ксаны Мартыновой.
В дверь постучали, он сказал «да-да», и в дверь протиснулась давешняя женщина, осторожно неся в руках тарелку, до краев налитую окрошкой.
