Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— Ну что, капитан? — спросил один из молодых в штатском. — Можно поздравить? На вверенном тебе лежало необнаруженное. Хорош подарочек, даже завидки берут.

— Так кто же мог знать? — не понял шутки растерянный капитан.

— Начальник обязан все знать. И все предвидеть.

— Отстань ты от него, — лениво сказал старший.

Капитан Еремин приблизился к серой тенниске и стал о чем-то с ним шептаться. Должно быть, такое происшествие действительно было не подарочек.

Старший сидел, как сказано, на нижней ступеньке и курил. Вид у него был отсутствующий.

— …совсем еще девушка. Лет шестнадцать, как вы думаете? — задавал вопросы капитан Еремин.

— Кто ее сейчас разберет, — уклончиво отвечал старший.

— …уже почти год только мелкие кражи да драки, не поверите, а тут… вот-те раз!.

— Сочувствую, капитан, — рассеянно сказал на это старший.

— Синицын! А ну слетай, позвони, чтоб респираторы не забыли!

— Так Федя же не забудет.

— А если забудет?

— А вон он идет — спросим. Чтоб противогазы взяли, конечно, забыл сказать?

Федя, не отвечая, неторопливо подошел к забору, забрался на него и только оттуда ответил:

— Никак нет, вашсиясь! — и демонстративно остался сидеть. — Еще вопросы последуют?

— Кто едет?

— Павлуша едет. Кому же еще расхлебывать? Разрешите слезать?

Старший не ответил и полез за новой сигаретой.

Федя начал спускаться.

— Федя! — спросили внизу. — Там поблизости пивом нигде не торгуют?

Федя внимательно выслушал, затем опять молча забрался на забор и, сидя наверху, ответил:

— Никак нет, товарищ курсант.

Все лениво рассмеялись, исключая капитана Еремина и экскаваторщика Косых. «Шут ты гороховый, а не курсант!» — с неодобрением подумал Александр Данилович про Федю. Было очень жарко.

Федя повис на заборе, сделал «угол» и стал старательно держать его.

— Слезь, — поморщился старший. — Авторитет подорвешь…

Федя торопливо спрыгнул и по-бабьи ахнул:

— Батюшки! Едут!

Во двор въехала большая закрытая машина, и из нее стали выпрыгивать люди. Всего напрыгало пять. Они приблизились, старший вскочил со ступеньки и стал докладывать что-то щуплому парнишке в ослепительно белой рубахе с галстуком. Должно быть, это и был Павлуша, о котором говорили курсанты.

На вид ему можно было бы дать лет 25. Если бы, конечно, не сильно облысевшая голова. Голова же у Павлуши была облысевшая сильно: над темечком торчал один-единственный рыжеватый хохолок.

— Ну что ж… Посмотрим, — неожиданно звучным и ясным голосом сказал Павлуша.

Голос Александру Даниловичу понравился, но он все же подумал с неудовольствием: «Неужели таким вот молокососам поручают нынче дела? Дожили, нечего сказать…»

Между тем приехавшие распахнули огромный чемодан и всем стали выдавать противогазы. Александр Данилович даже не стал и подходить — все равно не достанется. Его и в самом деле не удостоили. Его и еще двух: курсанта Федю и курсанта Синицына, который пререкался с начальством.

Все поднялись и ушли, а Федя, криво усмехаясь, сказал им вслед:

— Вот приехал Паша — Паша все рассудит… Очень даже свободно.

«Двоечник ты, видать! — неприязненно подумал экскаваторщик Косых. — Противогаза, и того не дали. Оттого и рожа у тебя обиженная».

Прошло минут двадцать. Александр Данилович сидел просто так. Синицын и Федя лениво играли в крестики-нолики.

Завизжали половицы коридора. Кто-то возвращался.

Вышел Павел — слегка озабоченный — и вдруг присел рядом с экскаваторщиком. От него, от этого крахмального парнишки, приятственно пахло одеколоном.

— Как вас по имени-отчеству? — спросил он.

— Александр Данилович, а что?

— Просто так. Это вы, как я понимаю, заявили сегодня, что в доме опечатанная комната?

— Ну я. Только что здесь такого?

— По-моему, тоже — ничего. Вам об этом сказал кто-то, или вы сами увидели?

— Сам. Перед началом работы всегда полагается посмотреть, есть в доме кто-нибудь или нет. Это и по инструкции. Бывает, детишки играют, например. Вы не думайте, у меня ведь и наряд есть! — неожиданно закончил Косых и дал Павлу замасленную бумажку.

Тот внимательно прочитал все, написанное в наряде, аккуратно вернул.

— Никогда не думал, что это так интересно, — сказал он. — А скажите, Александр Данилович, когда вы обход делали, все двери были открыты?

— Как и сейчас — которые и заперты были.

— А вы не пытались, скажем, некоторые из них открыть?

— Упаси Христос, — просто сказал экскаваторщик.

— Ну вот, сразу же и «Христос», — усмехнулся Павел. — Я ведь просто так спрашиваю, для интереса.

«Знаем мы, — подумал Косых, — какой-такой ваш интерес. Тоже небось не дураки».

— …потому что я видел на некоторых дверях, открытых, сбиты замки. Это всегда так? Вы по специальности давно работаете?

— По специальности я работаю шестой год. Не всегда, конечно. Но — бывает. Часто, знаете ли, вещи оставляют ненужные… а для кого-нибудь они, глядишь, и пригодились. Вот и ходят по домам после отъезда. Еще, бывает, молодежь балуется.

— Ну молодежь-то, положим… — задумчиво не согласился Павел. — У нас, Александр Данилович, молодежь замечательная. А почему вы здесь? — неожиданно спросил он у курсантов, сидевших внизу.

— Противогазов не хватило, товарищ капитан!

Косых с уважением покосился на Павла. Неизвестно, в чем душа держится, а уже капитан, вот-те и мальчишка, зря-то не дадут.

— Безобразие какое… — сказал рассеянно Павел. — Противогазов не хватило.

— А там, правду сказали — девочка? — внезапно осмелел Александр Данилович.

Павел внимательно посмотрел в лицо экскаваторщика и, поморщившись, вздохнул:

— Да. И такая молоденькая, знаете ли…

Еще немного помедлил, потом поднялся. Неизвестно к кому обращаясь, произнес с восхищением: «Ну спасибо, Мустафа Иванович!» И пошел опять в коридор.

А Александру Даниловичу даже немного жалко стало Павлушу. «Где уж тебе, такому узкогрудому, разобраться в этаком-то деле!» — сочувственно подумал он.

Он стоял у калитки Мартыновых, на самом солнцепеке и докуривал сигарету. Жара была адовая. Белесое солнце было беззвучно обрушено на выжженную уже землю — и вот который день подряд все палило и палило…

По спине ползли струйки пота. Голову жгло, будто на лысине был приклеен горчичник. Однако он не торопился и докуривал сигарету медленно, как будто стоял в холодке.

Это был обычный для окраины Н. домик — с несколькими грядками редиски и пожелтевшего на концах лука, с тонкими хилыми деревцами, которые регулярно погибали в здешнем климате: летом — от зноя, зимой — от свирепого бесснежного мороза. Собаки во дворе не было.

Мартыновым принадлежала только половина домика — судя по заборчику, разделявшему огород изнутри — два окошка по фасаду.

Дверь на крыльце была полуоткрыта, там чудилась прохлада и даже сырость. Павел наконец не выдержал, бросил сигарету и пошел по бетонной дорожке к крыльцу.

В доме стояла тишина. Окна, занавешенные от жары соломенными циновками, светились медово-желтым. На полу — веером — темнели следы от недавнего обрызгивания водой.

В полусумраке Павел не сразу заметил за столом неподвижно сидящего старика в синей выгоревшей рубахе. Старик сидел, сильно склонившись над белой скатертью, и читал отрывной календарь.

Минуты через две Павел решил, что старик спит над календарем — тот не сделал ни единого движения.

Павел кашлянул. Старик не обратил на это никакого внимания. А подойти Павел, неожиданно для себя, постеснялся — остался стоять, как стоял.

Зудела муха, приклеившись, должно быть, к липучке. Павел с любопытством оглядел комнату и действительно увидел у окна штопором свернувшуюся ленту и единственную муху, изнывающую на ней. Нужно было окончательно свихнуться от жары, чтобы приклеиться к давно пересохшей мухоловке.

В глубине дома мокро шаркал веник. Павел ждал, когда подметающий выйдет, чтобы начать разговор. Находящий в себе силы работать в этом доме мог рассказать что-нибудь. Старик с самого начала ничего не обещал.

Павел стоял в дверях — на спине его, приятно холодя тело, высыхала рубаха, — и рассматривал комнату.

Дом казался не из богатых. Мебель покупали случайную, и с вещами расставаться, должно быть, не любили. На стуле с отломанной спинкой стоял довоенный, явно не работающий приемник. На ампирном письменном столе, на зеленом его сукне, изъеденном ядовито-желтыми пятнами, царила свалка отживших вещей и вещичек. Павел разглядел позеленевший самоварный кран, несколько электрических выключателей, десятка полтора пустых флаконов — из-под одеколона и стародавних духов «Кармен»; сломанный будильник лежал на боку рядом с тощей стопкой учебников для младших классов; несколько букетиков окрашенного в голубое и розовое ковыля, два портрета в деревянных паспарту, четвертинка с давно забытой какой-то настойкой, грамота за спортивные достижения, стеклянная «столовская» ваза, перегоревшая лампочка — много тут было разнообразнейшего, живописного хлама, который Павел разглядывал с непонятным удовольствием: в этих вещах был дух, аромат жизни, которая шла тут.